Слушать сказку Так и не так онлайн:
– Боба, – сказала Мура, – нарисуй мне, пожалуйста, кошку и мышку.
– Кошку и мышку? – сказал Боба. – Отлично! Нарисую тебе кошку и мышку.
И он нарисовал вот такую картинку:
– Ах, какой ты, Боба, смешной, – сказала Мура. – Разве может мышка кошку сцапать! Ведь мышка маленькая, а кошка большая. Пожалуйста, нарисуй мне другую картинку, получше.
– Неужели я ошибся? – сказал Боба.
И нарисовал вот такую картинку:
– Теперь хорошо, – сказала Мура. – Всё на своём месте, где надо. А сейчас нарисуй мне, пожалуйста, лодочку и маленький домик.
– Ладно, сказал Боба и нарисовал вот такую картинку:
Мура засмеялась и сказала:
– Ты опять нарисовал чепуху! Ну подумай сам: разве может домик стоять на воде, а кораблик плавать по земле?
– Верно, верно, – сказал Боба. – Как это я раньше не подумал! Кораблик надо в речку, а домик на горку!
– Видишь, – сказала Мура, – какая отличная вышла картинка! Всё на своём месте, как надо. А теперь нарисуй мне, пожалуйста, кроватку и девочку Люшеньку.
– Ладно, – сказал Боба. – Вот тебе кроватка и вот тебе Люшенька!
– Ах, Боба, какой ты ужасный! Ты испортил, ты испортил всю картинку! Где это ты видел, чтобы дети клали башмаки на подушку, а сами ложились бы спать под кровать?
6
– Ай-ай-ай! – вскричал Боба. – Какой я рассеянный! Рассеянный с Бассейной!
И он нарисовал вот такую картинку:
– Прекрасная картинка! – воскликнула Мура. – Люше так хорошо на кровати, а башмакам и под кроватью неплохо! Теперь, пожалуйста, нарисуй самолёт, высоко-высоко, а внизу, на земле, мотоцикл.
Мура взглянула на неё и даже руками всплеснула:
– Нет, ты сегодня совсем невозможный! Где же ты видел, чтобы мотоциклы летали по воздуху, а самолёты катились по улицам!
Боба засмеялся и нарисовал вот такую картинку:
Мура очень похвалила её, потом достала чистый листочек бумаги и положила на столе перед Бобой.
– Теперь напоследок, – сказала она, – нарисуй мне, пожалуйста, лошадку и нашего Митю.
– Это я могу! – сказал Боба. – Нарисую тебе и лошадку и Митю.
Он взял карандаш и нарисовал вот такую картинку:
– Фу, Боба! – закричала Мура. – Ты опять нарисовал чепуху! Разве лошадь может кататься на Мите?
chudo.center
Митя! — сказала Мура. — Нарисуй мне, пожалуйста, кошку и мышку.
— Кошку и мышку? — сказал Митя. — Отлично! Нарисую тебе кошку и мышку.
И он нарисовал вот такую картинку.
— Ах, какой ты, Митя, смешной! — сказала Мура. — Разве может мышка кошку сцапать? Ведь мышка маленькая, а кошка большая. Пожалуйста, нарисуй мне другую картинку, получше.
— Неужели я ошибся? — сказал Митя.
И нарисовал вот такую картинку.
— Теперь хорошо! — Сказала Мура. — Все на своем месте, все в порядке. А сейчас нарисуй мне, пожалуйста, лодочку и маленький домик.
— Ладно! — сказал Митя и нарисовал вот такую картинку.
Мура засмеялась и сказала:
— Ты опять нарисовал чепуху! Ну подумай сам: разве может домик стоять на воде, а кораблик плавать по земле?
— Верно, верно! — сказал Митя. — Как это я раньше не подумал! Кораблик надо в речку, а домик — на горку!
И он нарисовал вот такую картинку.
— Видишь, — сказала Мура, — какая отличная вышла картинка! Всё на своём месте, как надо. А теперь нарисуй мне, пожалуйста, кроватку и девочку Люшеньку.
— Ладно! — сказал Митя. — Вот тебе кроватка и вот тебе девочка Люшенька.
— Ах, Митя, какой ты нехороший! Ты испортил, ты испортил всю картинку! Где это ты видел, чтобы дети клали башмаки на подушку, а сами ложились спать под кровать?
— Ай-ай-ай! — вскричал Митя. — Какой я рассеянный! Рассеянный с Бассейной!
И он нарисовал вот такую картинку.
— Прекрасная картинка! — воскликнула Мура. — Люше так хорошо на кровати, а башмакам и под кроватью неплохо! Теперь, пожалуйста, нарисуй самолет, высоко-высоко, а внизу, на земле, мотоцикл.
— С удовольствием! — сказал Митя. — Люблю рисовать самолеты! И мотоциклы люблю рисовать!
Митя взял карандаш и нарисовал вот такую картинку.
Мура глянула на неё и даже руками всплеснула:
— Где же ты видел, чтобы мотоциклы летали по воздуху, а самолёты катались по улицам!
Митя засмеялся и нарисовал вот такую картинку.
Мура очень похвалила её, потом достала чистый листочек бумаги и положила его на столе перед Митей.
— Теперь напоследок, — сказала она, — нарисуй мне, пожалуйста, лошадку и нашего Бобу.
— Это я могу! — сказал Митя. — Нарисую тебе и лошадку и Бобу.
И он взял карандаш и нарисовал вот такую картинку.
— Фу, Митя! — закричала Мура. — Ты опять нарисовал чепуху! Разве лошадь может кататься на Бобе?
— В самом деле! — сказал Митя и хотел нарисовать всё как следует, но его позвали к телефону.
Остался чистый листок бумаги. Мура взяла карандаш и сама нарисовала и лошадку и Бобу. Нарисовала как следует, правильно. И ей очень хотелось бы, чтобы те мальчики и девочки, которые буду читать эту книжку, тоже нарисовали и лошадку и Бобу: пусть Митя увидит, как нужно рисовать.
А теперь ты нарисуй то, что Митя не успел нарисовать!
Часть первая
Ехали медведи
На велосипеде.
А за ними кот
Задом наперёд.
А за ним комарики
На воздушном шарике.
А за ними раки
На хромой собаке.
Волки на кобыле.
Львы в автомобиле.
Зайчики
в трамвайчике.
Жаба на метле…
Едут и смеются,
Пряники жуют.
Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый
Та-ра-кан!
Таракан, Таракан, Тараканище!
Он рычит, и кричит,
И усами шевелит:
«Погодите, не спешите,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую».
Звери задрожали,
В обморок упали.
Волки от испуга
Скушали друг друга.
Бедный крокодил
Жабу проглотил.
А слониха, вся дрожа,
Так и села на ежа.
Только раки-забияки
Не боятся бою-драки;
Хоть и пятятся назад,
Но усами шевелят
«Не кричи и не рычи,
Мы и сами усачи,
Можем мы и сами
Шевелить усами!»
И назад еще дальше попятились.
И сказал Гиппопотам
Крокодилам и китам:
«Кто злодея не боится
И с чудовищем сразится,
Я тому богатырю
Двух лягушек подарю
И еловую шишку пожалую!»
«Не боимся мы его,
Великана твоего:
Мы зубами,
Мы клыками,
Мы копытами его!»
И весёлою гурьбой
Звери кинулися в бой.
Но, увидев усача
(Ай-ай-ай!),
Звери дали стрекоча
(Ай-ай-ай!).
По лесам, по полям разбежалися:
Тараканьих усов испугалися.
И вскричал Гиппопотам:
«Что за стыд, что за срам!
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Поднимите-ка!»
Но быки и носороги
Отвечают из берлоги:
«Мы врага бы
На рога бы,
Только шкура дорога,
И рога нынче тоже не дёшевы».
И сидят и дрожат под кусточками,
За болотными прячутся кочками.
Крокодилы в крапиву забилися,
И в канаве слоны схоронилися.
Только и слышно, как зубы стучат,
Только и видно, как уши дрожат.
А лихие обезьяны
Подхватили чемоданы
И скорее со всех ног
Наутёк.
И акула
Увильнула,
Только хвостиком махнула.
А за нею каракатица —
Так и пятится,
Так и катится.
Часть вторая
Вот и стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому
(Чтоб ему провалиться, проклятому!).
А он между ними похаживает,
Золоченое брюхо поглаживает:
«Принесите-ка мне, звери, ваших детушек,
Я сегодня их за ужином скушаю!»
Бедные, бедные звери!
Воют, рыдают, ревут!
В каждой берлоге
И в каждой пещере
Злого обжору клянут.
Да и какая же мать
Согласится отдать
Своего дорогого ребёнка —
Медвежонка, волчонка, слонёнка, —
Чтоб ненасытное чучело
Бедную крошку замучило!
Плачут они, убиваются,
С малышами навеки прощаются.
Но однажды поутру
Прискакала кенгуру.
Увидала усача,
Закричала сгоряча:
«Разве это великан?
(Ха-ха-ха!)
Это просто таракан!
(Ха-ха-ха!)
Таракан, таракан, таракашечка,
Жидконогая козявочка-букашечка.
И не стыдно вам?
Не обидно вам?
Вы — зубастые,
Вы — клыкастые,
А малявочке
Поклонилися,
А козявочке
Покорилися!»
Испугались бегемоты,
Зашептали: «Что ты, что ты!
Уходи-ка ты отсюда!
Как бы не было нам худа!»
Только вдруг из-за кусточка,
Из-за синего лесочка,
Из далёких из полей
Прилетает Воробей.
Прыг да прыг!
Да чик-чирик,
Чики-рики-чик-чирик!
Взял и клюнул Таракана —
Вот и нету великана.
Поделом великану досталося,
И усов от него не осталося.
То-то рада, то-то рада
Вся звериная семья,
Прославляют, поздравляют
Удалого Воробья!
Ослы ему славу по нотам поют,
А слониха-щеголиха
Так отплясывает лихо,
Что румяная луна
В небе задрожала
И на бедного слона
Кубарем упала.
Вот была потом забота —
За луной нырять в болото
И гвоздями к небесам приколачивать!
Корней Чуковский
www.chukfamily.ru
Эй, Петрушка,
Наш Петрушка,
Развесёлая
игрушка –Тонкий голос,
Рыжий волос,
Озорные глазки –
Расскажи
сказки!Расскажи,
Насмеши,
Покажи
пляски!Где Петрушка –
Там и смех.
Ты, Петрушка,
Лучше всех!Ты плясун,
Ты певун,
Ты весёлый
Говорун.Всем хорош!
Всем хорош!
Ты тряпичный?
Ну и что ж!Если весело с тобой –
Значит, ты живой!
Как у наших у ворот
Чудо-дерево растёт.Чудо, чудо, чудо, чудо
Расчудесное!Не листочки на нём,
Не цветочки на нём,
А чулки да башмаки,
Словно яблоки!Мама по саду пойдёт,
Мама с дерева сорвёт
Туфельки, сапожки,
Новые калошки.Папа по саду пойдёт,
Папа с дерева сорвёт
Маше – гамаши,
Зинке – ботинки,
Нинке – чулки,А для Мурочки такие
Крохотные голубые
Вязаные башмачки
И с помпончиками!
Вот какое дерево,
Чудесное дерево!Эй вы, ребятки,
Голые пятки,
Рваные сапожки,
Драные калошки,
Кому нужны сапоги,
К чудо-дереву беги!Лапти созрели,
Валенки поспели,
Что же вы зеваете,
Их не обрываете?Рвите их, убогие!
Рвите, босоногие!
Не придётся вам опять
По морозу щеголять
Дырками-заплатками,
Голенькими пятками!
• Нарисуй чудо-дерево.
• Какое бы ты хотел чудо-дерево?
1
– Боба, – сказала Мура, – нарисуй мне, пожалуйста, кошку и мышку.
– Кошку и мышку? – сказал Боба. – Отлично! Нарисую тебе кошку и мышку.
И он нарисовал вот такую картинку:
2
– Ах, какой ты, Боба, смешной, – сказала Мура. – Разве может мышка кошку сцапать! Ведь мышка маленькая, а кошка большая. Пожалуйста, нарисуй мне другую картинку, получше.
– Неужели я ошибся? – сказал Боба.
И нарисовал вот такую картинку:
3
– Теперь хорошо, – сказала Мура. – Всё на своём месте, где надо. А сейчас нарисуй мне, пожалуйста, лодочку и маленький домик.
– Ладно, сказал Боба и нарисовал вот такую картинку:
Мура засмеялась и сказала:
– Ты опять нарисовал чепуху! Ну подумай сам: разве может домик стоять на воде, а кораблик плавать по земле?
4
– Верно, верно, – сказал Боба. – Как это я раньше не подумал! Кораблик надо в речку, а домик на горку!
И нарисовал вот такую картинку:
5
– Видишь, – сказала Мура, – какая отличная вышла картинка! Всё на своём месте, как надо. А теперь нарисуй мне, пожалуйста, кроватку и девочку Люшеньку.
– Ладно, – сказал Боба. – Вот тебе кроватка и вот тебе Люшенька!
– Ах, Боба, какой ты ужасный! Ты испортил, ты испортил всю картинку! Где это ты видел, чтобы дети клали башмаки на подушку, а сами ложились бы спать под кровать?
6
– Ай-ай-ай! – вскричал Боба. – Какой я рассеянный! Рассеянный с Бассейной!
И он нарисовал вот такую картинку:
– Прекрасная картинка! – воскликнула Мура. – Люше так хорошо на кровати, а башмакам и под кроватью неплохо! Теперь, пожалуйста, нарисуй самолёт, высоко-высоко, а внизу, на земле, мотоцикл.
– С удовольствием! – сказал Боба. – Люблю рисовать самолёты. И мотоциклы люблю!
Боба взял карандаш и нарисовал вот такую картинку:
7
Мура взглянула на неё и даже руками всплеснула:
– Нет, ты сегодня совсем невозможный! Где же ты видел, чтобы мотоциклы летали по воздуху, а самолёты катились по улицам!
Боба засмеялся и нарисовал вот такую картинку:
Мура очень похвалила её, потом достала чистый листочек бумаги и положила на столе перед Бобой.
– Теперь напоследок, – сказала она, – нарисуй мне, пожалуйста, лошадку и нашего Митю.
– Это я могу! – сказал Боба. – Нарисую тебе и лошадку и Митю.
Он взял карандаш и нарисовал вот такую картинку:
– Фу, Боба! – закричала Мура. – Ты опять нарисовал чепуху! Разве лошадь может кататься на Мите?
– В самом деле! – сказал Боба и хотел нарисовать всё как следует, но его позвали к телефону.
Остался чистый листок бумаги. Мура взяла карандаш и сама нарисовала и лошадку и Митю. Нарисовала как следует, правильно. И ей очень хотелось бы, чтобы те мальчики и девочки, которые будут читать эту книжку, тоже нарисовали и лошадку и Митю, чтобы Боба видел, как нужно рисовать.
• Как ты думаешь, Боба нарочно старался нарисовать всё не так? Почему?
• Нарисуй что-нибудь из того, о чём говорилось в рассказе.
Я послал на базар чудаков,
Дал чудакам пятаков:
Один пятак – на кушак,
Другой пятак – на колпак,
А третий пятак – так.
По пути на базар чудаки
Перепутали все пятаки:
Который пятак – на кушак,
Который пятак – на колпак,
А который пятак – так.
Только ночью пришли чудаки,
Принесли мне назад пятаки.
– Извините, но с нами беда:
Мы забыли – который – куда:
Который пятак – на кушак,
Который пятак – на колпак,
А который пятак – так.
• Почему чудаки не смогли ничего купить?
• Что вызывает смех?
Часть первая
Ехали медведи
На велосипеде.А за ними кот
Задом наперёд.А за ним комарики
На воздушном шарике.А за ними раки
На хромой собаке.
Волки на кобыле.
Львы в автомобиле.Зайчики
В трамвайчике.Жаба на метле…
Едут и смеются,
Пряники жуют.
Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый
Та-ра-кан!
Таракан, Таракан, Тараканище!Он рычит, и кричит,
И усами шевелит:
“Погодите, не спешите,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую”.Звери задрожали,
В обморок упали.Волки от испуга
Скушали друг друга.
Бедный крокодил
Жабу проглотил.А слониха, вся дрожа,
Так и села на ежа.Только раки-забияки
Не боятся бою-драки;
Хоть и пятятся назад,
Но усами шевелят
И кричат великану усатому:“Не кричи и не рычи,
Мы и сами усачи,
Можем мы и сами
Шевелить усами!”
И назад ещё дальше попятились.И сказал Гиппопотам
Крокодилам и китам:“Кто злодея не боится
И с чудовищем сразится,
Я тому богатырю
Двух лягушек подарю
И еловую шишку пожалую!”“Не боимся мы его,
Великана твоего:
Мы зубами,
Мы клыками,
Мы копытами его!”И весёлою гурьбой
Звери кинулися в бой.Но, увидев усача
(Ай-ай-ай!),
Звери дали стрекача
(Ай-ай-ай!).По лесам, по полям разбежалися:
Тараканьих усов испугалися.И вскричал Гиппопотам:
“Что за стыд, что за срам!
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Поднимите-ка!”Но быки и носороги
Отвечают из берлоги:
“Мы врага бы
На рога бы,
Только шкура дорога,
И рога нынче тоже не дёшевы”.
И сидят и дрожат под кусточками,
За болотными прячутся кочками.Крокодилы в крапиву забилися,
И в канаве слоны схоронилися.Только и слышно, как зубы стучат,
Только и видно, как уши дрожат.А лихие обезьяны
Подхватили чемоданы
И скорее со всех ног
Наутёк.И акула
Увильнула,
Только хвостиком махнула.А за нею каракатица –
Так и пятится,
Так и катится.
Часть вторая
Вот и стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому
(Чтоб ему провалиться,
проклятому!).А он между ними похаживает,
Золочёное брюхо поглаживает:
“Принесите-ка мне, звери,
ваших детушек,
Я сегодня их за ужином скушаю!”Бедные, бедные звери!
Воют, рыдают, ревут!
В каждой берлоге
И в каждой пещере
Злого обжору клянут.
profilib.top
1
Всеволод Гаршин — «бухгалтер», а Владимир Короленко «фабрикант бархата», только и делающий, что в мягкий пушистый бархат обращающий и слезы, и стоны, и муки, и отчаяние, только и знающий, что всех героев своих наделять именно голубыми глазами, и все повести свои заканчивающий не чем иным, как благополучной свадьбой.
Максим Горький — «консисторский чиновник», типичный мещанин, по линеечке делящий все человечество на ужей и соколов, и сам представляющий собой не что иное, как ползущего ужа, а А. И. Куприн «зрячий крот», в душе которого золотушный Ромашов на каждой странице побеждает кряжистого конокрада Бузыгу. Леонид Андреев это «трактирщик Тюха», который всюду и везде только и видит, что рожи, странные и страшные рожи, а сологубовский Передонов в «Мелком бесе» велик, ибо «это наша общая легенда, наш пафос, наша молитва». «Передонов невинен и свят, и безгрешен, и прекрасен, и простодушен, ибо он также прав и в своей передоновщине, как фиалка в своем благоухании, как Байрон в своих поэмах».
Кто он, автор этих изумительно неожиданных определений, этих полубезумных, полукощунственных парадоксов?
К. Чуковский как будто и сам чувствует, как трудно огорошенному им читателю поверить во все эти утверждения. Не от этого ли так часто встречается робко-уверяющее «воистину» на страницах книг Чуковского?
«Воистину Сологуб поэт сквознячка». «Поистине Зайцев поэт сна». «Воистину Мережковский — тайновидец вещи», — уверяет К. Чуковский.
А далее, далее так и идет: «Брюсов — поэт прилагательных», и Юшкевич, «пародист, имитатор чужих стилей, благотворящий из чужого кошелька», и М. Арцыбашев — «импотент, не кто иной, как Юрий Сварожич, который «без всякого желания повалил девушку на траву и, хотя видел, что уже не может и не хочет, а все-таки лез». И, уж конечно, «Осип Дымов трехкопеечный мистик и курортный гений», и, уж конечно, Анатолий Каменский «невинный анекдотист в розовом галстучке в роли бунтовщика, т.е. кувшинное рыло, возмечтавшее себя Байроном, Вольтером, Руссо».
В каком странном мире живет К. Чуковский!.. Какой жуткой коллекцией невероятных уродов должна ему представляться литература, если истинны все эти «воистину» в его жутких определениях!
— Я не нападаю, я защищаюсь! — так объяснял в печати К. Чуковский свою резкость по отношению к авторам.
Это — защита? Уж не манией ли преследования болен К. Чуковский?
2
К. Чуковский — для меня раньше всего не критик, а сатирик, если хотите, даже юморист. Наше время — эпоха жуткой гримасы и сплошного кабаре — только оно и могло выдвинуть К. Чуковского, литературную деятельность которого нельзя рассматривать иначе, как наряду с Сашей Черным и Аркадием Аверченко.
Критические рассказы — назвал К. Чуковский свой последний том. Это хорошо. Но, может быть, еще лучше было бы название «Критические сатиры».
Пред нами — повторяю — не критик, а сатирик чистейшей воды, и в этом именно для меня ключ к Чуковскому и его книгам.
К. Чуковский, правда, вовсе не смешон и, может быть, даже страшен. Но вовсе не смешон ведь и талантливый Саша Черный, как вовсе не смешон и Щедрин.
Быть сатириком и даже юмористом — это еще не значит быть веселым писателем.
«Вы думаете, господа, что я вас смешить хочу? Ошиблись в этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется, или как вам, может быть, кажется».
Чьи это слова? Это герой бессмертных «Записок из подполья» Достоевского, тот самый чиновник, что говорит о себе:
— Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек.
Какое отношение имеет однако герой «Записок из подполья» к современнейшему из русских литераторов К. Чуковскому?
Я думаю, что такое отношение существует и очень значительно. Более того, я думаю, что умница, даровитый литератор К. Чуковский в сущности своей является духовным сыном человека из подполья.
— Остерегайтесь подделок! — громко и испуганно, как пораженный манией преследования, кричит К. Чуковский по поводу каждого чуть ли не без исключения писателя.
И уж конечно, если Гаршин для него — «бухгалтер», а Горький «мещанин», и Короленко «фабрикант бархата», — то удивляться ли, что для Александра Рославлева у Чуковского не нашлось иного образа, кроме рыжего бродяги, из андреевской бездны, который с криком «и я, братцы, и я» спешит изнасиловать девушку, а для Вл. Ленского не осталось у него другого слова, кроме клички — онанист.
— Я был злой чиновник, — рассказывает о себе герой «Записок из подполья». — Я был груб и находил в этом удовольствие. Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители, я зубами на них скрежетал и чувствовал неутолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен был хоть этим себя удовлетворить.
3
Это все, правда, аргументы ad hominem. «Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик», — читаем мы в «Записках из подполья». Но вот слова «Записок из подполья», которые уже не личности касаются, а иного: «До того человек пристрастен к системе и отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, только чтоб оправдать свою логику». Вспомните самые яркие из страниц К. Чуковского. Разве не очевидно здесь особое, подпольное какое-то созвучие. «Для чего я себя так коверкал и мучил? Сколько раз мне случалось — ну хоть например, обижаться так, не из-за чего, нарочно, и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до того себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься».
Право и в самом деле обижен К. Чуковский на писателей, от которых «защищается» он своими памфлетами.
В чем же основы и значение деятельности К. Чуковского?
— Господа, я, конечно, шучу и сам знаю, что неудачно шучу, но ведь нельзя же все принимать за шутку, — говорит за Чуковского все тот же герой «Записок из подполья». — Я, может быть, скрипя зубами шучу…
Отчего так не любят К. Чуковского? У него есть талант и своя голова на плечах, за ним есть знания и работа — в этом не откажут ему даже враги. И все же, как-то оно так сделалось, что считается даже как будто признаком хорошего тона бранить К. Чуковского. И в самом инциденте его с М. Арцыбашевым и «Современным миром», и в третейском суде, какой вызвал этот инцидент, и в отношении печати к нему — сколько сказалось вражды и злопыхательства.
«Погиб я, Чуковский, погиб я навсегда», — отозвался, например, пародируя «Мальчишечку», — «Сатирикон», уверенно предсказывая Чуковскому «Эртелев проулок и металла звон».
Этот тон (если даже не говорить о милых шутках, вроде определений «Иуда из Териок», «Кундервинд» и т.п.) берут по адресу Чуковского так же часто, как и несправедливо.
«Эртелев проулок и металла звон» — намек несправедливый и неприличный. Ничего общего с «Новым временем» К. Чуковский, конечно, не имел, и навязывать ему это нововременство неумно и нечестно.
Откуда берутся, однако, такие нападки? Для меня ответ — в той характерности, какую для нашего времени, всей эпохи нашей имеет писательская личность Чуковского.
Да, от времени Михайловского до эпохи Чуковского шаг не малый. Но этот шаг сделали все мы, и на всех нас ответственность пред историей и потомками.
4
К. Чуковский — самый современный из русских литераторов. В нем отразилось все наше время: и озлобленность, и самонасмешливость, и разлад, и мука, и ирония, и хихиканье современной интеллигентской души.
И глядя на Чуковского, мы все видим себя как в зеркале, и часто злимся и пеняем на зеркало это.
И что всего важнее и удивительнее: сам Чуковский смотрит как в зеркало на огромное большинство тех писателей, о ком он пишет. И злость Чуковского на современную литературу тоже оттого, что и он пеняет на зеркало, вопреки пословице, напоминающей о том, что рожа крива.
Всмотримся: Осип Дымов — по Чуковскому, не писатель, а лихач, «Ваше сиятельство прокачу». «Самые главы у него имеют вид куплетов», — негодует на него К. Чуковский.
Но ведь с не меньшим, если не с большим правом это же самое о себе мог бы сказать К. Чуковский. Лихач, Ваше сиятельство прокачу, — это ли не характерно для самого Чуковского, это ли не автобиографические штрихи для него?
«Рожи и рожи, только и видит он, что рожи», — говорит Чуковский об Андрееве. Но разве и это не автобиографично, разве не сам Чуковский не хочет и не может видеть ничего, кроме жутких рож в современной литературе?
В каждой статье Чуковского та же автобиографичность.
«Апофеоз случайности» — в котором Чуковский винит Горнфельда, «схематичность» у Горького, «анекдотизм» Каменского — все это разве не характернейшие черты критических работ самого Чуковского?
И не оттого ли, не от этой ли автобиографичности так силен К. Чуковский в деле «разноса»? Стоит ему ополчиться против писателя, и он ярок, интересен и убедителен. Но вот делает он изредка попытку похвалить какого-либо автора или произведение, и посмотрите, какой вялый стиль, какой суконный язык, как безвкусно становится все у этого критика. «Влюбиться как насильно хотел. Даже два раза», — рассказывает о себе герой «Записок из подполья». Но влюбиться насильно невозможно. Другое дело драться. Нападает с огнем и увлечением Чуковский именно на те недостатки, какие видны у него самого, какие, быть может, даже бессознательно, чувствует сам он в своей деятельности, в своей жизни.
Как будто исповедь своей души, исповедь души современника, — пишет он искренно и ярко. Ах это лихачество в литературе, ах эта передоновщина вокруг, эти жуткие рожи и рожи!.. Все это пережил и перестрадал К. Чуковский в себе, и, если для того, чтобы ярко и убедительно рассказать эту свою исповедь о провалах своей души, ему нужно один недостаток приписать Андрееву, другое уродство навязать Куприну — не будем на него претендовать за это. Не критик, а сатирик К. Чуковский, и дело тут вовсе не в Андрееве или Куприне, а в боли и уродстве его души, современной души.
Разве это К. Чуковский о Куприне пишет, что это зрячий крот, в душе которого будто бы золотушный Ромашов побеждает кряжистого конокрада Бузыгу? Это он о своей душе, более того — о душе современника пишет. И если к Куприну его слова не подходят и не относятся, то значение этих слов все-таки велико и значительно. И вовсе не о Брюсове говорит К. Чуковский, указывая на «отсутствие сказуемых», на отсутствие действия в его творчестве.
Это он опять-таки о себе и о всех вокруг. И пишет ли К. Чуковский о газетной сволочи, или о мании хихиканья на веселом кладбище современности, о литературном лихачестве Дымова, или о короткострочии Дорошевича, всюду и везде рассказывает он одну и ту же грустную повесть о себе, о современной душе, успевшей сжечь старых богов, но не обретшей новых богов, новых устоев!..
5
К. Чуковский, надо думать, вовсе не так наивен, чтобы считать правильной свою критическую систему. Отыскать одну единственную черту в произведении писателя, подобрать у автора все, что имеет отношение к этой черте, и ополчиться против получившейся односторонней выдуманной фигуры — это ли роль критика?
Но К. Чуковскому не то важно, совпадает ли творимая им легенда с живым писателем. Ему важно то уродство, какое он нашел, и, — как Сологуб, рисуя Предонова, любовно подбирает каждый окурок и плевок, ибо они родственны его Сологубовой душе, так Чуковский цитата к цитате подбирает созвучные ему черты уродства и ополчается на получившееся в зеркале изображение и ужасает нас.
Есть ли на свете Передонов или нет, но Сологуб есть, и он нужен и важен нам со всеми ненормальностями своими.
Есть ли на свете те своеобразные и выдуманные писатели, каких изображает в своих «Критических сатирах» К. Чуковский, или нет, но К. Чуковский есть, и его исповедь имела бы большое право на внимание, если бы…
Я так подробно остановился на писательской фигуре К. Чуковского, что не оставил почти места для отзыва о последней, только что вышедшей его книге «Критические рассказы».
Странная это книга. Умная и интересная она, но читаешь ее и все время как будто страшно. Будто смотришь на человека, который старается сесть на два стула разом, и думаешь: вот-вот разлезутся стулья. Люди, старающиеся сесть между стульями, люди, пытающиеся сесть на два стула, так часто падают в пролет и усаживаются на пол!..
Читаешь книгу статья за статьей: о Вербицкой — умно, и о Пинкертоне умно, и о Розанове умно, но во всех статьях недоговорено что-то, недоделано, и как будто не лицо у книги, а маска, и какую странную, напряженную улыбку тщится изобразить эта маска.
Я помню эти же статьи, какие вошли в книгу «Критические рассказы», иными. Статья о Короленко, напр., была напечатана ранее в «Русской мысли», и правильна или неправильна, худа или хороша была эта статья — но она была цельной и должно быть искренней. Попала эта статья в книгу, и вот уже по неведомой причине положения ее изменены и отменены. «Я пишу о Короленко не от своего лица, не то, что я, Чуковский, думаю и знаю о Короленко, а пытаюсь только изобразить, что думал бы о Короленко воображаемый читатель, Павел Рыбаков из андреевского рассказа «В тумане»», — так исправил прежнюю статью К. Чуковский.
Но разве гимназист Павел Рыбаков сотрудничает в «Русской мысли» под псевдонимом К. Чуковского?
Указанное изменение не единично: смягчены и выброшены места и в статье «Нат Пинкертон и современная литература», выброшены из тома и целиком многие статьи, которые хотелось бы видеть здесь, как подтверждение прежних точек зрения автора, как указание на то, что не сданы им в угоду чему-то прежние позиции.
6
К. Чуковский современнейший из русских литераторов — сказал я. И в этом характерность и симптоматичность писательской судьбы этого автора.
К. Чуковский не так давно принимался всеми как вундеркинд; enfant terrible, человек неожиданностей, говорящий именно то, о чем не принято говорить, — такова была позиция К. Чуковского.
Долго оставаться вундеркиндом, однако, невозможно. Хотелось верить, что К. Чуковский будет расти и зреть, сменит рубашечку мальчика на тогу зрелого мужа и, веря в себя, в свои силы, в свою точку зрения и свою линию, развернет свое далеко не заурядное дарование.
Последние годы эти ожидания не подтверждаются. Вместо опоры в себе молодой автор стал как будто искать опоры вовне, вместо развития своих индивидуальных и особых свойств пошел по линии наименьшего сопротивления, погнался будто за солидностью и уравновешенностью «Речи» и «Русской мысли».
Не Арсением ли Введенским хочет сделаться Корней Чуковский?
И это жалко, и на это больно смотреть.
— Пой лучше хорошо щегленком, чем дурно соловьем! — старые это слова, но трудно удержаться от того, чтобы не сказать их вслух К. Чуковскому.
И еще хочется вспомнить еще одно место из «Записок из подполья»: «И в зубной боли есть наслаждение, — уверяет герой. — Тут, конечно, не молча злятся, а стонут; но это стоны с ехидством, а в ехидстве-то вся и штука… Я вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человека, страдающего зубами, этак на второй или на третий день, когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, т.е. не просто оттого, что зубы болят. Стоны его становятся какие-то скверные…»
Как объясняет это устами героя — провидец нашего подполья душевного Достоевский?
«И ведь знает сам, лучше всех знает, что даже и публика, пред которой он старается, уже прислушалась к нему, не верит ему ни на грош и понимает, что он мог бы иначе, проще стонать».
7
Была запальчивость и мальчишество, был задор, пусть даже озорство — но все это было настоящее, свое собственное и оттого полное живых соков и горячей крови. От всего этого отказывается, демонстративно отказывается, теперь К. Чуковский. Он «исправляется», и не оттого ли так редко и мало пишет он, так нерешителен и тих голос? Надо ли так уж бояться того задора, надо ли менять его на сомнительное признание толстых журналов, на бескровную и солидную, вестникоевропейскую какую-то позицию?
Скабичевских и Введенских было и есть много, Чуковских мало у нас. «Мы бедны и глупы», и нам ли всем не помнить, что Введенскими делаются, а Чуковскими надо родиться.
— Вы смеетесь? Очень рад-с, — говорит герой «Записок из подполья», — мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны, сбивчивы, с самонедоверчивостью. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю.
Пожелаем больше уважения к себе, как можно больше уважения к себе К. Чуковскому!
И. Василевский (Не-Буква)
www.chukfamily.ru
Хотя по приоритетам я бы поменяла причины местами, потому что как раз художник и был решающим фактором.
В детстве я мало обращала внимания на титры в мультфильмах, мне всегда хотелось, чтобы эти противные буквы скорее закочились и началась, наконец, сказка.
Только теперь я делаю открытия, что оказывается Перч Ашотович Саркисян (Мелик-Саркисян) ,
как художник-постановщик сделал множество, любимейших мною до сих пор, мультфильмов, среди которых “Чиполлино” и “Золотое перышко”.
Кроме того, нашла у себя очень душевную открытку. На обороте написано К.Саркисян, но мне почему-то кажется, что это ошибка.
(“Изогиз”, 1959 год, художник К.Саркисян)
А вот и книга, которую я хочу показать.
Под кат, заодно с книгой, кладу мультики “Чиполлино и “Золотое перышко”
Корней Чуковский. “ТАК И НЕ ТАК”
(“Детский мир”, 1959 год, художник П.Саркисян)
Смотрим мультфильм “Золотое перышко”
Смотрим мультфильм “Чиполлино”
ЧАСТЬ 1.
ЧАСТЬ 2.
ЧАСТЬ 3.
shaltay0boltay.livejournal.com
Все он делает не так.
Начинает не сначала,
А кончает как попало.
С потолка он строит дом,
Носит воду решетом,
Солнце в поле ловит шапкой,
Тень со стен стирает тряпкой,
Дверь берет с собою в лес,
Чтобы вор к нему не влез,
И на крышу за веревку
Тянет бурую коровку,
Чтоб немножко попаслась
Там, где травка разрослась.
—
Что ни делает дурак,
Все он делает не так.
И не вовремя он рад,
И печален невпопад.
На пути встречает свадьбу
Тут бы спеть и поплясать бы,
Он же слезы льет рекойИ поет заупокой.
Как схватили дурака,
Стали мять ему бока,
Били, били, колотили,
Чуть живого отпустили.
«Ишь ты, – думает дурак,
Видно, я попал впросак.
Из сочувствия к невесте
Я поплакал с нею вместе.
Ладно, в следующий раз
Я пущусь на свадьбе в пляс!»
—
Вот бредет он по дороге,
А навстречу едут дроги.
Следом движется народ,
Словно очередь идет.
Поглядел дурак на пеших.
«Ну-ка, думает, – утешь их,
Чтоб шагали веселейЗа телегою своей!»
Сапожком дурак притопнул,
О ладонь ладонью хлопнул
Да как пустится плясать,
Ногу об ногу чесать!
Взяли люди дурака,
Стали мять ему бока,
Били, били, колотили,
Полумертвым отпустили.
«Вишь ты, – думает дурак,
Я опять попал впросак.
Больше я плясать не стану
Да и плакать перестану.
Ладно, с завтрашнего дня
Не узнаете меня!»
—
И ведь верно, с той минуты
Стал ходить дурак надутый.
То и дело он, дурак,
Говорит другим: – Не так!
Он не плачет и не пляшет,
А на все рукою машет.
Постороннему никак
Не узнать, что он дурак.
Дети буквы пишут в школе,
Да и спросят: – Хорошо ли?
Поглядит в тетрадь дурак,
Да и вымолвит: – Не так.
Шьют портнихи на машинке,
Шьют сапожники ботинки.
Смотрит издали дурак
И бормочет: – Все не так!И не так селедок ловят,
И не так борщи готовят,
И не так мосты мостят,
И не так детей растят!
Видят люди, слышат люди,
Как дурак дела их судит,
И подумывают так:
«Что за умница дурак!»
vseskazki.su