И вот сентябрь! Замедля свой восxод,
Сияньем xладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Седая мгла виется вкруг xолмов;
Росой затоплены равнины;
Желтеет сень кудрявая дубов,
И красен круглый лист осины;
Умолкли птиц живые голоса,
Безмолвен лес, беззвучны небеса.
2
И вот сентябрь! И вечер года к нам
Подxодит. На поля и горы
Уже мороз бросает по утрам
Свои сребристые узоры.
Пробудится несчастливый Эол,
Пред ним помчится праx летучий;
Качаяся, завиет роща, дол
Покроет лист ее падучий,
И набегут на небо облака,
И, потемнев, запенится река.
3
Прощай, прощай, сияние небес!
Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
Златочешуйчатые воды!
Веселый сон минутныx летниx нег!
Вот ехо в рощаx обнаженныx
Секирою тревожит тровосек,
И скоро, снегом убеленныx,
Своиx дубов и xолмов зимний вид
4
А между тем досужий селянин
Плод годовыx трудов сбирает;
Сметав в стога скошенный злак долин,
С серпом он в поле поспешает.
Гуляет серп. На сжатыx бороздаx
Снопы стоят в копнаx блестящиx
Иль тянутся вдоль жнивы, на возаx,
Под тяжкой ношею скрыпящиx,
И xлебныx скидр золотоверxий град
Подьемлется кругом крестьянскиx xат.
5
Дни сельского, святого торжества!
Овины весело дымятся,
И цеп стучит, и с шумом жернова
Ожившей мельницы крутятся.
Иди, зима! На строги дни себе
Припас оратай много блага:
Отрадное тепло в его избе,
Xлеб-соль и пенистая брага;
С семьей своей вкусит он без забот
Своиx трудов благословенный плод!
6
А ты, когда вступаешь в осень дней,
Оратай жизненного поля,
И пред тобой во благостыне всей
Является земная доля;
7
Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
И ты, как он, о дальнем дне наград
Сны позлащенные лелеял.
..
Любуйся же, гордись восставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид!
8
Твой день взошел, и для тебя ясна
Вся дерзость юныx легковерий;
Испытана тобою глубина
Людскиx безумств и лицемерий.
Ты, некогда всеx увлечений друг,
Сочуствий пламенный искатель,
Блистательныx туманов царь – и вдруг
Бесплодныx дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
9
Но если бы негодованья крик,
Но если б вопль тоски великой
Из глупены сердечныя возник,
Вполне торжественной и дикой,-
Костями бы среди твоиx забав
Содроглась ветреная младость,
Играющий младенец, зарыдав,
Игрушку б выронил, и радость
Покинула б чело его навек,
И заживо б в нем умер человек!
10
Зови ж теперь на праздник честный мир!
Спеши, xозяин тороватый!
Проси, сажай гостей своиx за пир
Затейливый, замысловатый!
Что лакомству пророчит он утеx!
Каким разнообразьем брашен
Блистает он!.
. Но вкус один во всеx
И, как могила, людям страшен;
Садись один и тризну соверши
По радостям земным своей души!
11
Какое же потом в груди твоей
Ни водворится озаренье,
Чем дум и чувств ни разрешится в ней
Последнее виxревращенье –
Пусть в торжестве насмешливом твоем
12
Иль, отряxнув видения земли
Порывом скорби животворной,
Ее предел завидя издали,
Цветущий брег за мглою черной,
Возмездий край, благовестящим снам
Доверясь чувством обновленным,
И бытия мятежным голосам,
В великом гимне примиренным,
Внимающий, как арфам, коиx строй
Превыспренний не понят был тобой,-
13
Пред промыслом оправданным ты ниц
Падешь с презрительным смиреньем,
С надеждою, не видящей границ,
И утоленным разуменьем,-
Знай, внутренней своей вовеки ты
Не передашь земному звуку
И легкиx чад житейской суеты
Не посвятишь в свою науку;
Знай, горняя иль дольняя, она
Нам на земле не для земли дана.
14
15
Пускай, приняв неправильный полет
И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечет;
Пусть заменит ее другая;
Не явствует земле ущерб одной,
Не поражает уxо мира
Падения ее далекий вой,
Равно как в высотаx эфира
Эе сестры новорожденный свет
И небесам восторженный привет!
16
Зима идет, и тощая земля
В широкиx лысинаx бессилья,
И радостно блиставшие поя
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой –
Все образы годины бывшей
Сравняюутся под снежной пеленой,
Однообразно иx покрывшей,-
Перед тобой таков отныне свет,
Открытый институт русского языка и культуры имени Е.
А. Маймина —
Литературный календарь —
Евгению Абрамовичу Баратынскому – 215 лет!
Н. В. Цветкова
Евгению Абрамовичу Баратынскому – 215 лет!
Евгений Абрамович Баратынский (1800-1844) прожил совсем не долгую жизнь. Будучи «поэтом пушкинской плеяды», он был настолько одинок в конце жизни, что его уход был практически не заметен. Тем более что его последний сборник «Сумерки» (1842) вызвал негативную, почти резкую оценку Белинского, который посчитал идеи его поэзии «ложными» и отказал ему и в философичности, и в масштабности творчества. Увидев в его поэзии лишь «борьбу с мыслью», критик писал: « …борется с мыслию тот, кто не может овладеть ею, стремясь к ней всеми силами души своей. Эта невыдержанная борьба с мыслию много повредила таланту г. Баратынского: 
Ц.).
Так недальновидно отозвался Белинский о поэте, который имел свой, отличный от критика взгляд на историю человека и человечества и на губительную роль в ней как рационализма науки, так и промышленного прогресса. Белинский же высказал общий взгляд своих современников на поэзию Баратынского. Однако Пушкин, высоко ценивший талант этого поэта, был совсем иного мнения.
Пушкин сказал о Баратынском то, что и сегодня является общепринятой истиной: «Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
Мнение Пушкина разделил единственный современный Баратынскому критик С. П. Шевырев, которому были близки философские мотивы его лирики, а в середине 30-х гг. его размышления о судьбе поэзии и культуры в надвигающийся «железный век». Не случайно журнал «Московский наблюдатель» (1835-1837) открывался статьей его главного критика Шевырева «Словесность и торговля» и стихотворением Баратынского «Последний поэт».
И критик и поэт говорят о характере времени: о духе меркантилизма в просвещении и литературе, придавая общенациональное значение этой проблеме. Оба выступают против текучей массовой литературы, рассчитанной только на материальный успех. Шевырев переводит разговор в область публицистики и критики, Баратынский выступает как поэт.
Мысль о враждебности грядущего капитализма искусству и духовной деятельности поднята в стихотворении «Последний поэт» на философский уровень. И. Л. Альми отмечает: «Поэт рисует картину современного мира – обобщенную и вместе с тем откровенно оценочную. Сгущенность субъективно-оценочных слов и понятий сообщает началу стихотворения остроту, почти публицистическую»:
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Обилие оценочных слов относится не столько к внешним приметам современного мира, сколько к психологии человека этого мира, к «анатомии души», за умение передать которую стихотворение высоко ценит Шевырев.
Поэт поет «благодать страстей», воспевает «любовь и красоту», говорит о «пустоте и суете» науки. Поэту на земле нет уединения, как ему вообще нет места в меркантильный век. Критик солидаризируется в этом с Баратынским, потому что сущность мира с «корыстью», «насущным», «полезным», изображенная в стихотворении, в статье Шевырева «Словесность и торговля» подразумевается.
В статье «Перечень Наблюдателя», написанной критиком сразу по смерти Пушкина, Шевырев не мог не обратиться к вышедшему в начале 1837 года четвертому тому «Современника», подготовленному самим поэтом. Здесь он подробно писал о последних пушкинских стихах («Была пора, наш праздник молодой…», «Отцы-пустынники и жены непорочны…», «…Вновь я посетил…»), раскрывающих «великие мысли прекрасной души его».
И с той же высокой интонацией критик говорит о стихотворении Баратынского «Осень», опубликованном в журнале Пушкина. Впоследствии оно войдет в сборник «Сумерки», негативно воспринятый Белинским. Шевырев обращается к одному стихотворению, но задача его более значительна: он пытается проанализировать творческую эволюцию поэта, для него оригинального и интересного.
Критик воспринимает его как представителя пушкинского круга и при этом как поэта, имеющего свой особый путь развития. Занимающийся серьезно теорией и историей русского стиха, Шевырев считает, что Пушкин и поэты его предшественники (Батюшков, Жуковский) «содействовали окончательному образованию художественных форм стихотворного языка», что закончился период поэтов, которых Л. Я. Гинзбург назвала «школой гармонической точности». Он уверен, что прежний период должен смениться новым периодом поэзии мысли, для которого нужна соответственно новая форма, теоретически совершенно объективно предвосхищая некрасовскую реформу стиха.
По мнению Шевырева, Баратынский и является таким поэтом мысли: «Направление, которое принимает его муза, должно обратить внимание критики. Редки бывают ее произведения; но всякое из них тяжко глубокою мыслию, отвечающею на важные вопросы века». Стихотворение «Осень» – пример такого произведения. Анализируя текст «Осени», критик не случайно выделяет изображенную в ней картину мира, за которой следует переход в «мир внутренний», потому что поэт «спустился в свою душу».
Психологическое осмысление души современного человека, по Шевыреву, «свидетельствует зрелость таланта». Критик ценит талант Баратынского, который «не хотел окончить хладною картиной разочарования: он чувствовал необходимость предложить утешение». Шевырев объясняет глубочайшие способности понимания поэтом своего времени, своих современников, о чем говорит Баратынский в «Осени». Критик солидаризируется с поэтом в том, что невозможно передать «тайны жизни миру»: «Иногда голос гения, вещателя дум общих, пробуждает умы и находит в них отзыв, как ураган в волнах океана; но глагол высшего понятия принадлежит человеку лично и исключительно и не может, отторгнувшись от души его, перейти в другую душу.
<…> Тайна каждой души в ней самой: бесконечное выражено быть не может» (Курсив мой – Н.Ц.).
В философских понятиях объясняет Шевырев главную мысль стихотворения «Осень», противопоставляя ее текст и его творца современной словесности и жизни – олицетворенной посредственности и пошлости:
Вот буйственно несется ураган,
И лес подъемлет говор шумной,
И пенится, и ходит океан,
И в берег бьет волной безумной:
Так иногда толпы ленивый ум
Из усыпления выводит
Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
И звучный отзыв в ней находит,
Но не найдет отзыва тот глагол,
Что страстное земное перешел.
В этих стихах передано ощущение коренного родства поэта с мировым целым, которое не дано миру пошлости и «вещателю общих дум». Ведь только у великого поэта есть тяга к мировым вопросам, которые никогда не задает дюжинный поэт. Современный исследователь справедливо считает, что «главной, по сути дела единственной целью его подвижнической жизни в поэзии» было «сообщать своим стихам красоту правды».
Именно об этом говорит Пушкин, размышляя о личности и поэзии Баратынского: «Никогда не старался он угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал он к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам, увлекающего свой век гения <…> он шел своей дорогой один и независим».
Быстро забытый своими современниками, Баратынский заново открыт и по-настоящему востребован поэтами Серебряного века. Традиции его окажут большое влияние на поэзию А. Ахматовой, А. Блока, Н. Гумилева… В этот исторический момент они его перечитывают, изучают, ведут с ним диалог. Высоко ценят Баратынского лучшие поэты конца 20 века, глубоко чувствуя с ним связь, испытывая особое притяжение его личности, современность тем и образов его философской поэзии (Д. Самойлов, А. Кушнер, И. Бродский…).
Евгений Абрамович Баратынский, стихотворения От весны
На поля и горыПервоначальное воспитание Евгений Баратынский получил дома под руководством матери.
В 1811 году он был отправлен в Санкт-Петербург, где сначала учился в немецком пансионе. В 1812-1816 годах учился в Пажеском корпусе в Санкт-Петербурге. Участвовал в кружке, названном “Общество мстителей”, главным занятием которого были шалости, направленные против учителей. В результате серьезной провинности — кражи довольно крупной суммы денег у отца товарища — феврале 1816 года Баратынский был исключен из корпуса с правом поступления на военную службу только рядовым.
В 1819 году он поступил рядовым в лейб-гвардейский Егерский полк.
В 1820-1825 годах служил унтер-офицером Нейшлотского пехотного полка в Финляндии.
После долгих хлопот, весной 1825 года Баратынский был произведен в офицеры. Вскоре после этого он вышел в отставку и переехал в Москву.
В 1826 году женился на старшей дочери генерал-майора Льва Энгельгардта — Анастасии. После женитьбы Евгений Баратынский поступил в межевую канцелярию, но вскоре вышел в отставку.
Первое стихотворение Баратынского было напечатано в 1819 году.
В это же время в Петербурге он сблизился с поэтом Антоном Дельвигом, Александром Пушкиным, высоко оценившим его, и другими литераторами. Проводя много времени в Москве, познакомился с кружком московских писателей — с Иваном Киреевским, Николаем Языковым, Алексеем Хомяковым.
Известность Баратынскому принесли изданные одной книжкой поэмы “Эда” и “Пиры” (1826) и первое собрание лирических стихотворений (1827).
В 1828 году вышла в свет поэма “Бал”, напечатанная в одном сборнике вместе с “Графом Нулиным” Пушкина, в 1831 году — “Наложница” (“Цыганка”), в 1835 году — второе издание стихотворений в двух частях.
Жизнь в Москве прерывалась долговременными отъездами в казанское поместье тестя, управление которым было возложено на Баратынского, и собственное родовое имение Мару. В 1836 году, после смерти тестя, Баратынский вступил во владение его подмосковной усадьбой Мураново, где в 1841-1943 годах жил почти безвыездно. Здесь по собственному проекту он построил новый дом.
В 1842 году Баратынский издал собрание некоторых стихотворений под названием “Сумерки”.
Осенью 1843 года поэт с женой и старшими детьми отправился за границу. Сначала он посетил Берлин, Франкфурт и Дрезден, а зиму 1844 года провел в Париже. Здесь Баратынский вращался в салонах и познакомился с литераторами Шарлем Нодье, историками Амедеем и Огюстеном Тьери, поэтом Огюстеном Сент-Бевом, писателем Проспером Мериме. По их просьбе он перевел на французский язык около 15 своих стихотворений.
Весной 1844 года Баратынские поехали через Марсель в Неаполь в Италию. Во время переезда по морю поэтом было написано стихотворение “Пироскаф”, напечатанное в 1844 году в “Современнике”.
11 июля (29 июня по старому стилю) 1844 года Евгений Баратынский скончался в Неаполе.
В 1845 году его тело было погребено в Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге.
В браке с Анастасией Энгельгардт (1804-1960) у Евгения Баратынского родилось девять детей, двое из которых умерли в младенчестве.
В 1869 году в Казани сын поэта Лев Баратынский издал собрание сочинений своего отца в одном томе, в 1884 году там же оно было повторно издано другим сыном поэта — Николаем.
В 1977 году в Казани в помещении казанской школы состоялось открытие Музея Е.А. Баратынского. В 1991 году музей получил отреставрированный флигель усадьбы Баратынских в историческом центре города. Коллекция насчитывает свыше четыре тысячи экспонатов — мемориальные вещи и документы, связанные с поэтом и несколькими поколениями семьи Баратынских в Казанской губернии.
Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников
ПУШКИН И БАРАТЫНСКИЙ
«Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах», – писал А.С.Пушкин в 1827 году, размышляя о поэте, который вызывал в нем своей поэзией восхищение и располагал к дружескому, духовному единению. Когда в 1831 году умер А.А.Дельвиг, с которым А.С.Пушкина и Е.А.Баратынского связывали более чем дружеские. почти родственные, трогательные отношения, Пушкин сам назвал Баратынского в числе очень немногих близких людей, оставшихся у него на свете.
«Без него, – писал он П.А.Плетневу о Дельвиге, – мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и все».
Пушкин познакомился с Баратынским в конце 1818 – начале 1819 года в Петербурге и, вероятно, не раз бывал на квартире, которую Баратынский и Дельвиг снимали в Семеновских ротах. Баратынский в начале 1819 года поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, стоявший в Петербурге. Он подружился и даже поселился с Дельвигом на частной квартире. В шутливых стихах, сочиненных ими совместно, отражена их жизнь того времени:
«Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком
Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом».
Дельвиг гордился тем, что Баратынского он «с музой подружил» и познакомил с Пушкиным. Это были самые творчески насыщенные и самые значительные два года жизни в Петербурге Евгения Баратынского. Тогда он бывал на вечерах у П.А.Плетнева и В.А.Жуковского, подружился с В.К.Кюхельбекером, К.Ф.Рылеевым, А.Бестужевым-Марлинским, знал все петербургское литературное окружение Пушкина.
Баратынский приятельствовал и с младшим братом поэта Львом Сергеевичем Пушкиным.
«Особенная страсть А.С. Пушкина, – вспоминал в своих мемуарах С.П.Шевырев, – было поощрять и хвалить труды своих близких друзей. Про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного». Для Пушкина Баратынский был «певец Пиров и грусти томной», «наш первый элегический поэт». Он считал, что Баратынский «принадлежит к числу отличных наших поэтов… Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством». Отношения двух поэтов – Пушкина и Баратынского определялись ощущением своей принадлежности к единому дружескому литературному кругу, и похожей, сходной, объединяющей судьбой поэтов-изгнанников. Во второй половине 1826 – начале 1831 годов они наиболее интенсивно общались, главным образом, на литературной почве – сотрудничали в «Московском телеграфе». Была издана книга, соединившая под одной обложкой две поэмы – «Бал» Баратынского и «Граф Нулин» Пушкина (Две повести в стихах.
Спб., 1828 г.). Задумывали совместный журнал в Москве после отстранения Дельвига от редактирования «Литературной газеты» в декабре 1830 г.
Пушкин едва ли не первым оценил своеобразие и глубину поэтического дара Баратынского. Кроме того, он тревожился и за судьбу Баратынского – творческую и личную. Баратынский восхищался первыми главами «Евгения Онегина», «Полтавой», «Повестями Белкина» , и особенно – «Борисом Годуновым», которого Пушкин читал ему лично наедине. Ожидая возможности прочесть трагедию Пушкина, в 1825 году Баратынский написал ему в письме: «Чудесный наш язык ко всему способен, я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него. Я уверен, что трагедия твоя исполнена красот необыкновенных». Однако по-настоящему Баратынский оценил творения Пушкина только после его смерти, когда дома у Жуковского прочел его произведения, оставшиеся неопубликованными. В письме жене – Е.А.Баратынской он писал, словно впервые сделал для себя открытие: «Есть красоты удивительной, вовсе новых и духом, и формою.
Все последние пьесы его отличаюся – чем бы ты думала? – силою и глубиною! Он только что созревал. Что мы сделали, Россияне, и кого погребли! Слова Феофана на погребении Петра Великого. У меня несколько раз навертывались слезы художнического энтузиазма и горького сожаления».
В стихотворении «Осень», которое Е.А.Баратынский писал в конце 1836 – начале февраля 1837 года и дорабатывал в 1841 году, он размышлял о том, зачем дается жизнь, ради чего поэт постигает ее духовное значение. Строки э стихотворения были связаны с пониманием собственного предназначения и, вероятно, осмыслением трагической судьбы А.С.Пушкина. О его смерти Баратынский узнал, когда сочинял последние строфы стихотворения «Осень». После гибели поэта Баратынский выразил самые нежные к нему чувства в письме к П.А.Вяземскому. В этих его словах – истинное прозрение человека и поэта. Это скорбные и вместе с тем очень личные переживания: «Мы лишились таланта первостепенного, может быть еще не достигшего своего полного развития, который совершил бы непредвиденное, если б разрешились сети, расставленные ему обстоятельствами, если б в последней, отчаянной его схватке с ними судьба преклонила весы свои в его пользу.
Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю, зачем это так, а не иначе? Естественно ли, чтобы великий человек, в зрелых летах, погиб на поединке, как неосторожный мальчик? Сколько тут вины его собственной, чужой, несчастного предопределения? В какой внезапной неблагосклонности к возникающему голосу России провидение отвело око свое от поэта, давно составлявшего ее славу и еще бывшего (что бы ни говорили злоба и зависть) ее великою надеждой?».
УРОК ЛИТЕРАТУРНОГО ЧТЕНИЯ
Тема урока: Внеклассное чтение «Поэтический листопад», стихи русских поэтов об осени ( Федор Иванович Тютчев, Иван Саввич Никитин, Афанасий Афанасьевич Фет, Евгений Абрамович Баратынский, Алексей Николаевич Плещеев, Иван Алексеевич Бунин, Николай Алексеевич Некрасов )
Цель: познакомить учащихся с произведениями русских поэтов об осени;
формировать умение выразительно читать, воспринимать и анализировать пейзажную лирику;
воспитывать любовь к русской культуре через литературные произведения .
Задачи:
Предметные:
-формировать умение анализировать поэтический текст, внимательно относиться к каждому слову в лирическом произведении;
Метапредметные:
– владеть монологической и диалогической речью в соответствии с нормами языка;
– планировать свое выступление;
– делать выводы в результате совместной работы в группе;
– оформлять свои мысли в устной форме, слушать и понимать речь других;
– развивать навыки выразительного чтения;
– совершенствовать коммуникативные и речевые навыки учащихся.
Личностные:
-воспитывать любовь и уважение к родной природе;
-утвердить значимость и ценность каждого слова;
– передать красоту и музыкальность поэтической речи;
– эмоционально «проживать» текст, выражать свои эмоции;
Материалы и оборудование:
Мультимедийный комплекс для работы с презентацией , интерактивной игрой «Осенняя мозайка»; набор разноцветных листиков для рефлексии;
музыкальная физкультминутка «Листик, листик, листопад».
Ход урока:
Эпиграф к уроку:
Пусть слово живое
Твой разум и душу разбудит,
Введёт тебя в мир красоты.
I Организационный момент.
-Мне приятно видеть вас всех на уроке литературного чтения.
-Улыбнемся друг другу, пожелаем хорошего настроения, удачной работы и новых знаний.
На сегодняшнем уроке
Будем думать, размышлять,
На вопросы отвечать,
Выразительно читать.
– Ребята, как вы понимаете «выразительно читать»?
Ответы детей (выделять голосом главные слова, выбрать правильный темп чтения, делать паузы).
Учитель. Правильно. А почему надо уметь выразительно читать? Для чего вам это нужно?
Дети. Кто выразительно читает, тот представляет картину, написанную в стихотворении, учится видеть прекрасное вокруг себя. Кто умеет выразительно и красиво говорить – хороший, приятный собеседник, его приятно слушать.
II Целеполагание.
–Прочитайте эпиграф к уроку. Как вы думаете, о чём пойдёт речь на уроке? (Мы сегодня познакомимся с новыми произведениями, которые нам очень понравятся, затронут струны нашей души).
Каждый вдумчивый читатель при знакомстве с произведением открывает для себя что–то новое, знакомиться с интересными людьми, с прошлым и настоящим своей земли.
С произведениями каких писателей мы познакомимся сегодня на уроке? Почему?
Какие цели мы поставим на нашем уроке перед собой.(познакомиться, запомнить произведения русских поэтов об осени, выразительно читать подготовленное стихотворение наизусть, выражать свою точку зрения при оценке ответа учащегося).
Быть собранными и внимательными, так как в конце урока вас ждет сюрприз, а получат его лишь те, кто сможет ответить на все вопросы.
III Рефлексия.
– Ребята, у вас на парте лежат разноцветные листочки, если вам понятны цели и задачи урока поднимите зеленые листочки, не совсем понятны – желтые, не понятны- красные.
В конце урока вы покажете, добились ли вы поставленных целей.
IV Работа над темой урока
Тема нашего урока: «Поэтический листопад», стихи русских поэтов об осени.
Слово учителя.
Практически у каждого русского поэта есть стихотворение об осени, в котором они воспевали красоту золотой листвы, романтику дождливой погоды и бодрящую силу прохлады. Стихотворения про осень «кружат» словами-ветрами, «моросят» строфами-дождями, «пестрят» эпитетами-листьями… Вы в своих группах выбрали лучших чтецов стихотворений об осени, и сейчас познакомите с ними остальных присутствующих, которые оценят их умение выразительно читать стихи при помощи листочков:
зеленый – отличное чтение
желтый – очень хорошо
красный – хорошо, но ты можешь лучше.
Дети читают стихи.
1. Федор Иванович Тютчев
(23 ноября 1803г.
)
писал, что природа «… не слепок, не бездушный лик, в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык.»
2. Афанасий Афанасьевич Фет (22 ноября 1820г.)
«Ласточки пропали…»
3. Баратынский Евгений Абрамович
(2 марта 1800 г.)
4. Алексей Николаевич Плещеев
(22 ноября 1825г.)
Стихи Плещеева (особенно — стихи для детей) стали хрестоматийными, считаются классикой. На стихи Плещеева известнейшими русскими композиторами написаны более ста романсов, песен для детей. (Пластюк Иван исп. песню «Осень наступила»)
V Физкультминутка
5. Иван Саввич Никитин
(3 октября 1824г.)
6. Иван Алексеевич Бунин (22 октября 1870г.)
1. И. Бунин пытается подчеркнуть ценность, неповторимость каждого дня. Именно сегодня надо успеть увидеть самое ценное, насладиться красотой сегодняшнего дня, завтра она может быть уже другой. Каждый день нужно уметь замечать прекрасные мгновения жизни и ценить их).
2.
Бунин – мастер необычайно точных и тонких зарисовок природы.
Величко Луиза читает наизусть отрывок из рассказа И.А. Бунина «Антоновские яблоки.»
7. Николай Алексеевич Некрасов
(28 ноября 1821г.)
Театрализация стихотворения Н.Некрасова «Несжатая полоса»
VI Закрепление изученного материала.
Осень… Много прекрасных стихов посвящены этой удивительной, полной красок и тихой грусти поре. Давайте же вспомним тех, кто подарил нам эти чудесные строки.
Интерактивная игра «Осенняя мозайка»
VII Итог урока.
Учитель: Вот и подошел к концу наш урок чтения.
Рефлексия
– Покажите при помощи разноцветных листиков, добили ли мы поставленных в начале урока целей.
– И в завершение урока у меня к вам такой вопрос, заметили ли вы, что- нибудь общее в биографиях поэтов.
И пусть за окном бушует ветер, шумит дождь, я надеюсь что, не смотря на грусть расставания, у всех у вас хорошее настроение, потому что мы сегодня приобщились к прекрасному, впереди у нас еще много интересных встреч с замечательными книгами.
До новых встреч, мои юные друзья. А на память о сегодняшней встрече осень оставила вам свои дары. (Корзина с яблоками, грушами и виноградом).
«Где сладкий шёпот моих лесов…»
Где сладкий шёпот
Моих лесов?
Потоков ропот,
Цветы лугов?
Деревья голы;
Ковёр зимы
Покрыл холмы,
Луга и долы.
Под ледяной
Своей корой
Ручей немеет;
Всё цепенеет,
Лишь ветер злой,
Бушуя, воет
И небо кроет
Седою мглой…
***
«Осень»
Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми классами обилья:
Со смертью жизнь, богатство с нищетой,
Все образы годины бывшей,
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей.
Перед тобой таков отныне свет;
Познай, тебе грядущей жатвы нет.
***
Любовь и Дружба
Любовь и Дружбу различают,
Но как же различить хотят?
Их приобресть равно желают,
Лишь нам скрывать одну велят.
Пустая мысль! обман напрасной!
Бывает дружба нежной, страстной
Стесняет сердце, движет кровь
И хоть таит свой огнь опасной,
Но с девушкой она прекрасной
Всегда похожа на любовь.
***
Хотите ль знать все таинства любви?
Послушайте девицу пожилую:
Какой огонь она родит в крови!
Какую власть дарует поцелую!
Какой язык пылающим очам!
Как миг один рассудок побеждает:
По пальцам всё она расскажет вам.
— Ужели всё она по пальцам знает?
***
Она
Есть что-то в ней, что красоты прекрасней,
Что говорит не с чувствами — с душой;
Есть что-то в ней над сердцем самовластней
Земной любви и прелести земной.
Как сладкое душе воспоминанье,
Как милый свет родной звезды твоей
Какое-то влечёт очарованье
К её ногам и под защиту к ней.
Когда ты с ней, мечты твоей неясной,
Неясною владычицей она:
Не мыслишь ты, — и только лишь прекрасной
Присутствием душа твоя полна.
Бредёшь ли ты дорогою возвратной,
С ней разлучась, — в пустынный угол твой,
Ты полон весь мечтою необъятной,
Ты полон весь таинственной тоской.
***
Звёзды
Мою звезду я знаю, знаю,
И мой бокал
Я наливаю, наливаю,
Как наливал.
Гоненьям рока, злобе света
Смеюся я:
Живёт не здесь, в звездах Моэта
Душа моя!
Когда ж коснутся уст прелестных
Уста мои, —
Не нужно мне ни звёзд небесных,
Ни звезд Аи!
***
Небо Италии, небо Торквата,
Прах поэтический древнего Рима,
Родина неги, славой богата,
Будешь ли некогда мною ты зрима?
Рвётся душа, нетерпеньем объята,
К гордым остаткам падшего Рима!
Снятся мне долы, леса благовонны,
Снятся упадших чертогов колонны!
***
Откуда взял Василий непотешный
Потешного Буянова? Хитрец
К лукавому прибег с мольбою грешной.
«Я твой, сказал: но будь родной отец,
Но помоги». — Плодятся без усилья
Горят, кипят задорные стихи,
И складные страницы у Василья
Являются в тетрадях чепухи.
***
В своих листах душонкой ты кривишь,
Уродуешь и мненья, и сказанья;
Приятельски дурачеству кадишь,
Завистливо поносишь дарованья;
Дурной твой нрав дурной приносит плод:
Срамец, срамец! все шепчут, — вот известье!
— Эх, не тужи! уж это мой расчёт:
Подписчики мне платят за бесчестье.
***
Когда придётся как-нибудь
В досужный час воспомянуть
Вам о Финляндии суровой,
О финских чудных щеголях,
О их безужинных балах
И о Варваре Аргуновой;
Не позабудьте обо мне,
Поэте сиром и безродном,
В чужой, далёкой стороне,
Сердитом, грустном и голодном.
А вам, Анеточка моя
Что пожелать осмелюсь я?
О! наилучшего, конечно:
Такой пробыть, какою вас
Сегодня вижу я на час,
Какою помнить буду вечно.
***
Поцелуй
Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье:
И в шуме дня, и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,-
Мне снишься ты, мне снится наслажденье!
Обман исчез, нет счастья! и со мной
Одна любовь, одно изнеможенье.
***
Догадка
Любви приметы
Я не забыл,
Я ей служил
В былые леты!
В ней говорит
И жар ланит,
И вздох случайный…
О! я знаком
С сим языком
Любови тайной!
В душе твоей
Уж нет покоя;
Давным-давно я
Читаю в ней:
Любви приметы
Я не забыл,
Я ей служил
В былые леты!
***
Чудный град порой сольется.
..
Чудный град порой сольется
Из летучих облаков,
Но лишь ветр его коснется,
Он исчезнет без следов.
Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.
***
Фея
Порою ласковую Фею
Я вижу в обаяньи сна,
И всей наукою своею
Служить готова мне она.
Душой обманутой ликуя,
Мои мечты ей лепечу я;
Но что же? странно и во сне
Непокупное счастье мне:
Всегда дарам своим предложит
Условье некое она,
Которым, злобно смышлена,
Их отравит иль уничтожит.
Знать, самым духом мы рабы
Земной насмешливой судьбы;
Знать, миру явному дотоле
Наш бедный ум порабощен,
Что переносит поневоле
И в мир мечты его закон!
***
Были бури, непогоды…
Были бури, непогоды,
Да младые были годы!
В день ненастный, час гнетучий
Грудь подымет вздох могучий;
Вольной песнью разольется –
Скорбь-невзгода распоется!
А как век то, век-то старый
Обручится с лютой карой.
Груз двойной с груди усталой
Уж не сбросит вздох удалый:
Не положишь ты на голос
С черной мыслью белый волос!
***
Цветок
С восходом солнечным Людмила,
Сорвав себе цветок,
Куда-то шла и говорила:
“Кому отдам цветок?
Что торопиться? Мне ль наскучит
Лелеять свой цветок?
Нет! недостойный не получит
Душистый мой цветок”.
И говорил ей каждый встречный:
“Прекрасен твой цветок!
Мой милый друг, мой друг сердечный,
Отдай мне твой цветок”.
Она в ответ: “Сама я знаю,
Прекрасен мой цветок,
Но не тебе, и это знаю,
Другому мой цветок”.
Красою яркой день сияет,-
У девушки цветок;
Вот полдень, вечер наступает,-
У девушки цветок!
Идет. Услада повстречала,
Он прелестью цветок.
“Ты мил!- она ему сказала.-
Возьми же мой цветок!”
Он что же деве? Он спесиво:
“На что мне твой цветок?
Ты даришь мне его – не диво:
Увянул твой цветок”.
***
Водопад
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединят протяжный вой
С протяжным отзывом долины.
Я слышу: свищет аквилон,
Качает елию скрыпучей,
И с непогодою ревучей
Твой рёв мятежный соглашен.
Зачем, с безумным ожиданьем,
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?
Как очарованный стою
Над дымной бездною твоею
И, мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою.
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины!
***
Лагерь
Рассеивает грусть пиров веселый шум.
Вчера, за чашей круговою,
Средь братьев полковых, в ней утопив мой ум,
Хотел воскреснуть я душою.
Туман полуночный на холмы возлегал;
Шатры над озером дремали,
Лишь мы не знали сна – и пенистый бокал
С весельем буйным осушали.
Но что же? Вне себя я тщетно жить хотел:
Вино и Вакха мы хвалили,
Но я безрадостно с друзьями радость пел –
Восторги их мне чужды были.
Того не приобресть, что сердцем не дано.
Рок злобный к нам ревниво злобен:
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен!
***
Весна
Мечты волшебные, вы скрылись от очей!
Сбылися времени угрозы!
Хладеет в сердце жизнь, и юности моей
Поблекли утренние розы!
Благоуханный май воскреснул на лугах,
И пробудилась Филомела,
И Флора милая на радужных крылах
К нам обновленная слетела.
Вотще! Не для меня долины и леса
Одушевились красотою,
И светлой радостью сияют небеса!
Я вяну,- вянет всё со мною!
О где вы, призраки невозвратимых лет,
Богатство жизни – вера в счастье?
Где ты, младого дня пленительный рассвет?
Где ты, живое сладострастье?
В дыхании весны всё жизнь младую пьет
И негу тайного желанья!
Всё дышит радостью и, мнится, с кем-то ждет
Обетованного свиданья!
Лишь я как будто чужд природе и весне:
Часы крылатые мелькают;
Но радости принесть они не могут мне
И, мнится, мимо пролетают.
***
Когда неопытен я был…
Когда неопытен я был,
У красоты самолюбивой,
Мечтатель слишком прихотливый,
Я за любовь любви молил;
Я трепетал в тоске желанья
У ног волшебниц молодых;
Но тщетно взор во взорах их
Искал ответа и узнанья!
Огонь утих в моей крови;
Покинув службу Купидона,
Я променял сады любви
На верх бесплодный Геликона.
Но светлый мир уныл и пуст,
Когда душе ничто не мило:
Руки пожатье заменило
Мне поцелуй прекрасных уст.
***
Незнаю? Милая Незнаю!..
Незнаю? Милая Незнаю!
Краса пленительна твоя:
Незнаю я предпочитаю
Всем тем, которых знаю я.
***
Безнадежность
Желанье счастия в меня вдохнули боги;
Я требовал его от неба и земли
И вслед за призраком, манящим издали,
Жизнь перешел до полдороги,
Но прихотям судьбы я боле не служу:
Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
Отныне с рубежа на поприще гляжу –
И скромно кланяюсь прохожим.
***
Лета
Душ холодных упованье,
Неприязненный ручей,
Чье докучное журчанье
Усыпляет Элизей!
Так! достоин ты укора:
Для чего в твоих водах
Погибает без разбора
Память горестей и благ?
Прочь с нещадным утешеньем!
Я минувшее люблю
И вовек утех забвеньем
Мук забвенья не куплю.
***
Размолвка
Мне о любви твердила ты шутя
И холодно сознаться можешь в этом.
Я исцелен; нет, нет, я не дитя!
Прости, я сам теперь знаком со светом.
Кого жалеть? Печальней доля чья?
Кто отягчен утратою прямою?
Легко решить: любимым не был я;
Ты, может быть, была любима мною.
***
О своенравная София!..
О своенравная София!
От всей души я вас люблю,
Хотя и реже, чем другие,
И неискусней вас хвалю.
На ваших ужинах веселых,
Где любят смех и даже шум,
Где не кладут оков тяжелых
Ни на уменье, ни на ум,
Где, для холопа иль невежды
Не притворяясь, часто мы
Браним указы и псалмы,
Я основал свои надежды
И счастье нынешней зимы.
Ни в чем не следуя пристрастью,
Даете цену вы всему:
Рассудку, шалости, уму,
И удовольствию, и счастью;
Свет пренебрегши в добрый час
И утеснительную моду,
Всему и всем забавить вас
Вы дали полную свободу;
И потому далёко прочь
От вас бежит причудниц мука
Жеманства пасмурная дочь,
Всегда зевающая скука.
Иной порою, знаю сам,
Я вас браню по пустякам.
Простите мне мои укоры;
Не ум один дивится вам,
Опасны сердцу ваши взоры;
Они лукавы, я слыхал,
И, всё предвидя осторожно,
От власти их, когда возможно,
Спасти рассудок я желал
Я в нем теперь едва ли волен,
И часто, пасмурный душой,
За то я вами недоволен,
Что недоволен сам собой.
***
Невесте
Не раз Гимена клеветали:
Его бездушным торговцом,
Брюзгой, ревнивцем и глупцом
Попеременно называли.
Как свет его ни назови,
У вас он будет, без сомненья,
Достойным сыном уваженья
И братом пламенной любви!
Евгений Баратынский – один из великих поэтов Золотого века русской поэзии, но его обычно затмевает А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтова, оба более доступны, отчасти из-за их прозы, а отчасти из-за их легко усваиваемого содержания. Баратынский – фигура одинокая по сравнению с остальными из-за своего пессимизма, сравнимого с пессимизмом Леопарди в Италии. Хотя Лермонтов мог грустно смотреть на свое поколение, он, тем не менее, жил жизнью действия, активного восстания.
Баратынский часто производит впечатление, что ему даже не стоит пытаться. Он горький, но интересным его делает то, что он интеллектуален в видении, тогда как другие поэты более эмоциональны. Его не всегда легко читать по-русски, но выяснять его значения – приятное занятие. Каждое чтение оставляет ощущение, что вы немного ближе к его пониманию.
Эти переводы – моя первая попытка проникнуть в душу поэта. Баратынский мне настолько нравится, что я могу представить, как вернусь к нему позже, но пока я подготовил только эти четыре пьесы.После каждого стихотворения я буду оставлять несколько слов, описывая стихотворение и все, что мне интересно в нем.
Молодой и несчастный, как и большинство из нас в наши дни, Евгений Баратынский какое-то время был солдатом в Финляндии, женился, затем умер в Италии в возрасте 44 лет, что для русского поэта довольно много.Господь Небесный, даруй свой мир
Душевной неловкости.
По ошибкам видел
Темный экран Отправить забвение;
И подняться до твоей высоты,
Дай мне сил поступать правильно.
Это короткая и сладкая молитва, которую вы действительно можете пробормотать себе под нос перед сном. Баратынский, похоже, не особо интересуется Богом – о нем редко упоминают в других местах, – но мне все равно нравится это стихотворение. Это похоже на молитву о нашем времени, с ее чувством тревоги и беспокойства. Разделенные надежды поэта – как на силу, так и на забвение – отражают его крайнюю неуверенность. Альтернативный перевод для сравнения здесь.
Необычный анапестический метр и рифма «- – / – – /» такие же, как в оригинале.
О мысль, твоя судьба - это судьба цветка
Который ежечасно зовет моль;
Рисует золотого шмеля;
Кого цепляется любящая мошка
и кого поет стрекоза;
Когда ты увидел, как твои чудеса убегают
И, в свою очередь, поблекли серыми -
Где же тогда те крылья, которые благословили твой день?
Забытые сонмом мух -
Ни одна из них не нуждается в вас -
Так же, как умирает ваше слабое тело
Ваши семена порождают другого вас.
Баратынский здесь проявляет интерес к природе мысли. Как бы ни была интересна идея, этот интерес часто оказывается временным. Идеи входят в моду и выходят из нее. Но то, что видят те, кто смотрит под поверхность, – это то, что даже краткого контакта с идеей может быть достаточно, чтобы привести к созданию новой из старой, так что даже очевидно забытые мысли никогда не бывают напрасными.
Осторожно между бурями нашей жизни и холодом могилы, о философ,
Надеюсь, ты найдешь безопасный порт - «Спокойствие» - это имя, которое вы ему дали.
Мы, призванные из пустоты трепетным словом творения.
- Наша жизнь - это одни заботы: жизнь и наши заботы - одно.
Спасшийся от обычных смут придумает заботу.
Для себя: палитра или лира, или слова пера.
Младенцы, новички в мире, его законы словно ощущают,
Плачут в колыбели, как только они рождаются.
Наверное, это мое любимое стихотворение Баратынского, но, конечно, не значит, что я его успешно перевела.
Тема – страдания существования. Мы можем попытаться обрести покой, но в конечном итоге все мы будем бороться, будь то в собственном уме или во внешнем мире. Это, наверное, все, что нужно. Однако счетчик странный и классический, и это круто.
Какая польза скованным мечтам о свободе?
Вы только посмотрите - река течет, и безропотно,
В пределах своих заданных берегов, согласно своему течению;
Могучая ель бессильна перед силой
Которая связывает ее там, где она стоит.Звезды наверху пойманы
На тропах неизвестная рука считает, что им следует пройти
. Блуждающий ветер несвободен - для него закон
определяет земли, в которых его дыхание имеет право парить.
И тому участию, который принадлежит нам, мы подчинимся -
Мятежные сны принять как сны или забыть.
Мы, рабы разума, должны научиться послушно связывать
Наши глубокие желания со всем тем, что задумано судьбой -
Тогда счастье и мир будут определять границы нашего времени.
Какие мы дураки! Разве не знак безграничной свободы
, который дает нам все наши страсти? Разве это не голос свободы
Мы слышим в их потоках? О, как тяжело для нас выбор
Жить, чувствуя в своих сердцах бьющийся огонь
, Который бушует в пределах, установленных желанием нашей судьбы!
Еще один мой любимый.Баратынский здесь не ратует за свободу, как эти мятежные романтики. Вместо этого он видит в нас неспособных следовать подчиненному примеру природы, которая, к счастью, подчиняется ограничениям, установленным при рождении. Но обречены на страдания именно потому, что мы не можем этого сделать. У нас есть страсть, которая борется с нашей судьбой, ведя нас к гибели. Это стихотворение интересно своей формой, пунктуацией и многим другим. Баратынский показывает, насколько скована природа, контролируя, когда он начинает и заканчивает предложения относительно строки.
В любом случае Баратынский мне нравится, как и Леопарди. Оба они пошли против течения со своим пессимизмом, но мне он нравится как противоядие от необоснованного оптимизма, с которым мы иногда сталкиваемся в наши дни. В отчаянии есть своего рода наваждение, которое захватывает и то, и другое, и хотя валяться опасно, определенно может быть какое-то удовольствие проводить время в компании поэтов.
Вот две статьи с дополнительной информацией о Баратынском. Здесь есть перевод потрясающего стихотворения Баратынского «Осень», который я никак не мог попытаться перевести сам.Другой же сравнивает два последних перевода книг и дает некоторую информацию о жизни Баратынского.
Связанные
Предполагалось, что он был русским Леопарди и примерно
современник ему “. Когда я ответил, я решил, что Норм шутил, но я был
неправильный. Он еще не прочитал пост и ответил: «Господи, больше синхронности на
работа: Я не слышал о Баратынском до прошлой ночи ». Я тоже, но похоже
быть хорошим временем, чтобы открыть для себя поэта, который оставался для нас пустым
до двух дней назад. Последний
В этом году Arc Publications выпустили тонкое издание «Полусвета и других стихотворений Баратынского , переведенных на ».
Питера Франса, и в этом году Ugly Duck Presse опубликовала 584-страничный выпуск A Science Not For the Earth: Selected Poems
и Письма , переведенные Роули Грау.Франция в своем вступлении подтверждает
Родство Баратынского с Леопарди, сказав: «.
. . В прозорливом, мрачном видении человека и общества в Canti много чего, что напоминает одного из поэтов Half-light : исторический пессимизм, noia (что-то вроде Бодлера селезенка ), осознание человека
хрупкость и эфемерность, но также идеализм и жизненная честность и
великодушие.
”
Сходите сюда, чтобы увидеть, как Питер Франс соединяет Баратынского.
«Осень» и одноименное стихотворение Пушкина. Для англичанина отголоски Китса неизбежны. В своем предисловии Франция пишет: «Пушкин
неотразимо привлекательно, Баратынский, вероятно, скорее наделен вкусом.Когда я впервые начал его читать, он был не совсем моим типом поэтов – тоже
унылый, слишком отчужденный. И все же я начал чувствовать (непреходящую иллюзию переводчика?), Что
Я мог найти свой путь в его видение, его голос. Теперь я не уверен, почему я был
изначально нарисован для перевода его стихов. Возможно, сначала это было отчасти
вызов нового ». Встреча
новый поэт из другого времени и другого места может сбивать с толку. Я получаю
Баратынский или Франция, или какое-то неопределенное смешение того и другого? Сколько я
отсутствует? Что осталось от оригинала? Мне нравится то, что дает мне Франция.Есть
ясность, а иногда и прямолинейность слов Баратынского,
привлекательный. Не могу сказать, насколько Баратынский «майор».
Я слишком удален от
оригинал. Я полагаюсь на оценку Набокова в комментарии к его четырехтомнику.
перевод Евгений Онегин (1964):
Автор: Сиара Бордман, 5 марта 2018 г.
Half-Light and Other Poems – это сборник основополагающих произведений русского поэта Евгения Баратынского, переведенный на английский язык – впервые в отношении титульного Half-Light Коллекция – автор Peter France.
Франс является экспертом в области французской и русской литературы и литературного перевода, который ранее переводил произведения Геннадия Айги и Владимира Маяковского и редактировал Oxford Guide to Literature in English Translation и Oxford History of Literary Translation на английском языке.В выпуске Half-Light Франция обращает свое внимание на одного из забытых членов того, что стало известно как Плеяды Золотого века, группы уважаемых петербургских поэтов, в число которых входил Александр Пушкин. По данным Франции, Баратынский после своей смерти в 1844 году оставался в литературном «чистилище», государство, из которого Франция хочет возродить его и вернуть на законное место среди великих русских литературных деятелей.
Из этой коллекции определенно кажется, что жизнь и творчество Баратынского были сопоставимы с жизнью и творчеством его современников – его биография читается как роман изгнания и искупления и поиска смысла через философию, как это делали многие великие писатели в его период.
Баратынский происходил из опавшего дворянского рода; Как частное лицо, он упал еще больше после кражи у однокурсника в Санкт-Петербурге. Хотя в конечном итоге он вернулся к благосклонности, даже имея возможность называть князя Петра Андреевича Вяземского другом, его изгнание заставило его путешествовать по Европе, забирая его в Финляндию, Францию, Италию и Германию, взаимодействуя с романтизмом и немецкой философией. Влияние, которое это оказало на его работу, можно увидеть в том, как он сочетает безличный тон, типичный для 18-го века, с более романтическими темами самости и реальной, личной реакцией на события, которые повлияли на его жизнь.Например, во вступительном стихотворении Half-Light , адресованном князю, Баратынский заявляет о своем намерении вспомнить воспоминания своего прошлого в точности такими, какими они были, наполненными как «внутренней борьбой», так и «возвышенной любовью». Глубоко личностный характер стихов снова раскрывается в тех стихах, которые он посвятил своему близкому другу Пушкину, «Осень» и «Новинское», первое из которых демонстрирует боль, пережитую после смерти друга, но с определенного расстояния, поскольку он использует аллегорию наступающей зимы, чтобы символизировать свою боль.
Более широкое романтическое влияние можно увидеть в его ссылках на древность в «Рифме», «Ахилле» и «Последнем поэте», в то время как влияние французского романтика Руссо видно в его стойком отказе представить себя в более благоприятном свете. видел в «Приеме». В то время как Баратынский, возможно, стремился использовать безличный тон в своих стихах, сборник, который Франция купила вместе, рисует очень твердую картину человека, глубоко затронутого его жизненными переживаниями.
Что касается технических аспектов переводов, то Франция явно много думала о том, как лучше всего представить эти стихи современной аудитории.Во введении к сборнику он ссылается на более ранние переводы Джилл Хигг Баратынского и ее приверженность сохранению оригинального размера и рифмы стихов. Франция выбирает другой метод, отдавая предпочтение «близким» переводам, а не прямым, с главной целью вызвать у современного читателя те же чувства, которые существовали бы у современников Баратынского. Хотя я не могу комментировать, насколько Франция могла скорректировать язык или структуру оригиналов, я могу с уверенностью сказать, что он достиг своей главной цели.
Так как я ничего не знал о Баратынском до того, как взял этот сборник, я отложил его с чувством, что отныне я не только буду с большим уважением относиться к его творчеству, но я понял и мог сочувствовать внутреннему творчеству этого поэта XIX века.
К этому элементу пока нет комментариев | Оставить комментарий
Родился 2 марта 1800 года в Тамбовской губернии.С 1812 года учился в Пажеском корпусе в Петербурге. После учебы в 1819 году поступил в лейб-гвардию, в юности писал стихи. Он начал публиковаться в 1920-х годах.
С 1820 года служит в Финляндии. Баратынскому не удается получить звание офицера из-за его репутации вольнодумца и оппозиционера. Поначалу Баратынский симпатизировал идеям декабристов, но позже разочаровался в движении декабристов. Он не принимал позицию декабристов, считавших, что литература должна агитировать, призывать к борьбе.
Поэзия Баратынского была меланхоличной и целиком обращалась к внутреннему миру человека. Начали писать музыку на стихи Баратынского, многие его произведения превратились в романсы (романс «Недовольство»).
В 1825 году Евгений Абрамович получил офицерский чин и вышел в отставку. В том же году он женится.
В 1827 году вышел сборник стихов Баратынского.
В 1832 году Баратынский начал сотрудничать с «Европейским» журналом, где публиковал не только свои стихи, но и прозу.Журнал был закрыт после выхода первых двух номеров. Баратынский угнетен этим событием, считает, что поэты в России потеряли дар речи.
В 1835 году Евгений Абрамович издал второе собрание сочинений, считая его последним. Но после этого вышел еще один сборник «Сумерки» (1842 г.).
В 1843 году Баратынский уехал за границу в Париж. Затем он переехал в Неаполь.
Силуэты пушкинской эпохи. – М .: Аграф, 1999. – 320 с. – (Литературная мастерская).- С. 37-42.
Образные средства поэзии Е. А. Боратынского // Культура российской провинции: проблемы изучения литературы. наследие Тамбовской области: межвузовский сборник. научный. тр. / Под общ. изд. Л. В. Полякова. – Тамбов, 1993. – Вып. II. – С. 61-68.
Е. Е. А. Боратынский: 1800-1844 // Русская литература XIX века: 1800-1830-е годы: читатель мемуаров, эпистолярных материалов и литературная критика: в 2-х часах, Ч. 2 / Под ред. В. Н. Аношкина. – М., 1998. – С. 148-158, 182-183.
– 22 авг. – С. 4.
Г. Баратынский, Боратынский Евгений Абрамович // Русские писатели. 1800-1917 гг. – М., 1992. – С. 158-163.
– 1996. – №1. – С. 86-89.
подготовить В. Андреев, Т.А. Кротова, Ю.В. Мещеряков и др. – Тамбов: Юлис, 2006. – 96 с .: ил.
– С. 14-16.
«Таинственная сила гармонии»: к 200-летию со дня рождения Э.Боратынский // Московские новости. – 2000. – № 6. – С. 23.
V. «Железный век» корысти и предательства // Неделя. – 1994. – №31. – С. 8.
– №2. – С. 79-82.
– 1995. – №2.
Б. Русские, или От дворян к интеллигенции. – М., 2005. – С. 216-232.
В. Русская литература: популярная. иллюстрированная энциклопедия. – М., 2007. – С. 72.
М. Литературная позиция Э. А. Баратынского 1820 – первая половина 1830-х гг. Автореферат диссертации. дис.Кандидат филол. науки. – М .: Российский государственный гуманитарный университет, 2005. Как и положено русскому поэту, Евгений Абрамович Баратынский (1800-1844) , родился в довольно обеспеченной семье с высоким положением в обществе.
Родители Евгения Абрамовича были дворянами, приближенными к царю. Сама же семья поэта имела корни в польской шляхте.
Отцом поэта был Абрам Андреевич Баратынский , генерал-лейтенант при императоре Павле 1, а матерью – Александра Федоровна, была фрейлиной самой императрицы Марии Федоровны. Поэт родился 2 Марфа 1800 в поселке Мара Тамбовской области.
Смерть отца 1810 год поэт обнаружил в очень раннем возрасте… После этого рокового для семьи Баратынских события воспитанием маленького Жени взялась мать.
В 1812
В году Евгений поступает в Петроградский Пажеский корпус, из которого исключен в 1816 году. год за кражу. Из-за этого преступления поэту запретили поступать на военную службу, кроме солдатской.
Считается, что именно этот инцидент стал катализатором его экзистенциальных взглядов.
В 1819
В году поэт поступил на службу в Петроградский гвардейский егерский полк рядовым рядовым солдатом.
Именно во время службы в Санкт-Петербурге Евгений Баратынский завязал дружеские и творческие отношения с такими мастерами, как Дельвинг, Плетнев, Жуковский, Пушкин, Кюхельбекер.
До 1826 г. год поэт находился на службе в Финляндии, где довольно плодотворно писал. Именно тогда родились такие известные произведения поэта, как «Финляндия», поэма «Эда», «Водопад». Влиятельные друзья Баратынского не оставляли попыток добиться помилования от императора, но творчество поэта было слишком самостоятельным…
Стоит отметить увлечение Баратынского женой генерала Закревского – А.Ф. Закревской, 1824 г. год. Это увлечение доставило поэту множество болезненных эмоций, но вместе с тем оно глубоко запечатлелось в его творчестве того времени, в частности в таких стихах, как «Фея», «Я безрассудный, а не чудо …» и другие.
Но все же 1825 год Баратынский получил офицерское звание, после чего оставил службу и поселился в Москве, где вскоре женился на Настасье Львовне Энгельгард.
Именно в этот период было опубликовано большое издание его произведений.
С 1832
В году поэт стал одним из авторов журнала «Европейский», где проработал до его закрытия, что произошло двумя номерами позже.
Три года спустя, в 1835 г.
В году Баратынский издал свой второй сборник творчества. Последней работой автора стал сборник “Пыль” выпущен 1842 г. год.
В 1843
В году поэт уехал в Европу, где на полгода пробыл в Париже на встречах с творческими и общественными деятелями Франции.
Смерть поэта обнаружена внезапно. 11 июль 1844 года , после непродолжительной болезни, Евгений Абрамович Баратынский скоропостижно скончался в городе Неаполе. Поэт похоронен в Санкт-Петербурге, в Невском монастыре.
E.A. Баратынский.
Художник Ю.В. Иванов
Евгений Абрамович Баратынский (1800-1844) – поэт.
Отец будущего поэта – генерал-лейтенант А.
А. Баратынский – был в свите Павла I, его мать была фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Их сын мог рассчитывать на хорошую карьеру. Но жизнь распорядилась иначе.
Евгений Баратынский учился в Пажеском корпусе, когда участвовал в краже денег и дорогой табакерки у отца одного из своих товарищей. В результате его исключили из корпуса и запретили поступать на государственную службу, кроме как военнослужащим. Ему было 16 лет. Баратынский несколько лет прожил в имениях матери и дяди, а в 1819 году вступил в ряды лейб-гвардии Егерского полка.Весной 1825 г. Баратынский был произведен в офицеры, а в январе 1826 г. вышел в отставку и приехал в Москву.
Летом 1826 года Евгений Баратынский женился на Настасье Львовне Энгельгард (1804-1860), дочери генерал-майора Л. Энгельгард (1766-1836). Настасья Львовна оказалась не только любящей женой, но и тонким, доброжелательным критиком его стихов.
Осенью 1843 года Евгений Баратынский уехал во Францию, а оттуда в Италию. В Неаполе он внезапно скончался летом 1844 года.
A.S. Пушкин о Баратынском: «Он у нас самобытен – потому что думает. Он был бы везде оригинален, потому что думает по-своему, правильно и независимо, а чувствует сильно и глубоко».
И сегодня у поэта есть свой круг поклонников. На стихи Баратынского нет срока давности:
Осень – по просьбе Путята Баратынскому разрешили находиться в ставке генерала Закревского в Гельсингфорсе. Увлечение Баратынского женой генерала А.Ф. Закревского Закревской. Ей Баратынский посвятил стихи «Фея», «Нет, слух обманул тебя», «Оправдание», «Мы пьем сладкий яд в любви», «Я безрассуден, и неудивительно», «Сколько тебя за несколько дней.По поводу любви Баратынский писал Путяти: «Какой досадный плод преждевременного опыта – сердце, жаждущее страсти, но уже неспособное предаваться одной постоянной страсти и теряющееся в толпе безграничных желаний!»
Баратынский о своей семейной жизни: «Я запер дверь для веселых ребят, я пресыщен их буйным счастьем, а теперь заменил его порядочным тихим сладострастием».
Поэма «Мурмур». Баратынский писал в 1819, 1826.
Стихотворение «Сколько тебя в несколько дней». Баратынский писал в конце 1824 – начале 1825 гг.
Поэма «Муза» Баратынский писал в 1829 году.
Замечательное стихотворение! Эти строки напоминают нам, что «муза» и «музыка» имеют один корень.
Биография и эпизоды из жизни Евгений Баратынский. Когда родился и умер человек Евгений Баратынский, памятные места и даты важных событий его жизни.
Цитаты поэта, изображений и видео.
«Надо верить в смирение сердца
И терпеливо ждать конца.«
Строки из поэмы Баратынского« Вера и неверие », написанные на его могиле
Евгений Баратынский – одно из самых ярких имен в русской романтической поэзии. Его ранние стихи каноничны для этого жанра: трагическое мировоззрение, призывы смириться с неизбежностью, надежда на блаженство в следующей жизни. Поздние стихи Баратынского намного яснее и лаконичнее, и они не нашли отклика у современников. Между тем, многие критики сегодня оценивают именно поздние произведения Баратынского как наиболее яркое явление в поэтической России.
Евгений Абрамович Баратынский происходил из дворянской семьи: его отец служил в императорской свите при Павле I и командовал лейб-гвардией, мать была фрейлиной при императрице.
С детства благодаря своему итальянскому наставнику Евгений знал итальянский, писал по-французски, а позже изучал немецкий. В 8 лет мальчика отправили в пансионат в Санкт-Петербурге, после чего зачислили в Пажеский корпус. Мальчик хотел служить на флоте.
Но Баратынский не доучился, его исключили из корпуса за розыгрыш, переросший в серьезный проступок.Евгений очень переживал из-за исключения, после чего ему была заказана дорога на любую государственную службу. Он уехал из столицы в деревню и там впервые начал пробовать себя в написании стихов.
В 18 лет Баратынский поступил в егерский полк простым солдатом – на другое звание рассчитывать не мог. В полку он познакомился с Дельвигом, а через него – с Кюхельбекером и Пушкиным. Начали публиковаться стихи молодого человека, он ехал на литературные сборы и вскоре стал его собственным в творческой среде.
Но вскоре Баратынского перевели в Финский полк, и там, вдали от столичной жизни, в окружении холодной северной природы, окончательно оформился его литературный стиль.
Поэт всегда был склонен к меланхолии, и это напрямую отражается в его творчестве. Через пару лет Баратынского перевели в Хельсинки, где он влюбился в жену генерала, и это запретное чувство еще больше усилило трагическое звучание его и без того не очень веселых стихов.
Вернувшись в Санкт-Петербург в возрасте 25 лет, для Баратынского начинается настоящая жизнь … Он знакомится с Денисом Давыдовым, женится на его дальнем родственнике; в том же году были опубликованы два его стихотворения, затем – сборник стихов, после – еще два стихотворения. Современники признавали, что Баратынский несколько уступал Пушкину, но стихи его были необычайно выразительны. Сам Пушкин очень высоко ценил талант Баратынского.
Но в позднем творчестве поэта лиризм и нежность уже уступают место некоторой сухости и сдержанности.Стихи его сборника «Сумерки» вызывают резкую критику, на которую поэт очень болезненно реагирует. Баратынский решает оставить писательство и уехать за границу, о чем давно мечтал.
Эта поездка странным образом оказалась для него роковой: сразу после переезда в Неаполь поэт, долгое время страдавший от головных болей, внезапно почувствовал себя плохо и на следующий день скончался. Тело Баратынского отправили в Петербург и похоронили на кладбище Александро-Невской лавры.
Мемориал Баратынскому в Тамбове
19 февраля (2 марта по старому стилю) 1800 Дата рождения Евгения Абрамовича Баратынского.
1808 г. Переезд в частный немецкий пансионат в Санкт-Петербурге.
1812 г. Допуск на Imperial Pages. Корпус.
1816 г. Исключение из Пажеского корпуса.
1819 г. Прием рядовым в лейб-гвардии егерский полк.
1820 г. Повышение в унтер-офицеры и перевод в пехотный полк Нейшлот.
1824 г. Перевод в Гельсингфорс и обслуживание в штаб-квартире.
1826 г. Выход на пенсию и переезд в Москву. Брак. Публикация стихотворений «Эд» и «Застолье».
1828 г. Опубликована поэма «Бал». Вступление в службу в качестве коллегиального регистратора в офисе.
1831 г. Публикация стихотворения «Наложница». Выход на пенсию.
1842 г. Публикация сборника «Сумерки».
1843 г. Поездка в Париж, оттуда в Марсель и Неаполь.
12 апреля (24 апреля по старому стилю) 1852 г. Дата смерти Василия Жуковского.
29 июня (11 июля по старому стилю) 1844 Дата смерти Евгения Баратынского.
19 августа (31 августа по старому стилю) 1844 Похороны Баратынского в Санкт-Петербурге.
1. Село Вяжля Кирсановского района Тамбовской губернии, где родился Баратынский.
2. Воронцовский дворец в Санкт-Петербурге, где располагалось здание Паж.
3. Семеновские казармы (егерские), где Баратынский жил во время службы в егерском полку в 1819-1820 гг.
4. Кюмен, где Баратынский жил во время службы в Нейшлоцком пехотном полку в 1820-1824 годах.
5. Хельсинки (бывший Гельсингфорс), где Баратынский служил в штабе.
6. Дом № 6 в Вознесенском переулке в Москве, где Баратынский с женой жили с 1826 по 1836 год.
7. Музей-заповедник «Усадьба Мураново», где Баратынский жил с семьей после отъезда из Москвы.
8. Неаполь (Италия), где умер Баратынский.
9. Тихвинское кладбище в Александро-Невской лавре, где похоронен Баратынский.
Евгений Баратынский происходил из старинного польского рода, а его фамилия в первоначальном виде выглядела как «Боратынский». Так написал сам поэт.
Последний сборник стихов Баратынского «Сумерки» считается первым авторским циклом стихотворений в русской литературе. Именно этот сборник вызвал волну самой непримиримой критики, после чего Баратынский решил прекратить свое творчество. При этом позднее «Сумерки» стали считаться лучшим сборником Баратынского и одним из лучших сборников стихов в России.
Смерть Баратынского, хоть и внезапная, почти не вызвала реакции в литературных кругах.
Как поэт, его уже считали, образно говоря, мертвым и похороненным критиками. На похоронах поэта кроме членов семьи присутствовали только князья Вяземский и Одоевский и Владимир Сологуб.
«Истинные поэты так редки, потому что они должны в то же время обладать качествами, которые полностью противоречат друг другу: пламенем творческого воображения и холодностью ума верующего.«
« Много смущенная душа перенесла.
Радости ложного, истинного зла ».
Сергей Шакуров читает стихи Баратынского в рамках проекта« Живая поэзия »
«Он у нас оригинален – потому что думает. Он был бы везде оригинален, потому что думает по-своему, правильно и независимо, при этом сильно и глубоко чувствует. «
Александр Пушкин, писатель, поэт
« Его разум был прежде всего способен к анализу и анализу.Он не любил задавать вопросы, вызывать дебаты и споры; но, с другой стороны, когда это случилось, никто лучше него не умел разрешать суждения правильным и точным словом и выражать окончательный вердикт по вопросам, которые казались ему более или менее чуждыми, например, вопросы внешней политики или новая немецкая философия, которая была тогда русской лошадью некоторых московских коневодов.
В любом случае, будучи сочувствующим и думающим поэтом, он был в равной степени и думающим, и приятным товарищем.«
Князь Вяземский, поэт, литературовед
« Баратынский – суровый и мрачный поэт, так рано проявивший своеобразное устремление мыслей к внутреннему миру и принявший заботиться об их материальной отделке, пока они еще не созрели. в нем, темный, неразвитый, стал открываться людям и через это стал для всех чужим и никому не близким ».
Николай Гоголь, писатель
| ||||
| Стих> Антологии> Дойч и Ярмолинский, сост.> Современная русская поэзия | ||||
| СОДЕРЖАНИЕ · БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАПИСЬ | ||||
Дойч и Ярмолинский, сост. Современная русская поэзия. 1921. | ||||
| Авторский указатель | ||||
| Александр Пушкин. 1799–1837. | Нереида | «Вот сеятель» | Три пружины | Пророк | Стихи, написанные бессонной ночью | Работа | Мадонна |
| Евгений Баратынский. 1800–1844. | Молитва | |||
| Алексей Кольцов. 1809–1842. | Песня старика | |||
| Михаил Лермонтов. 1814–1841. | Ангел | Чаша жизни | Благодарность | Из «Демон», часть I, xv | Пленный рыцарь |
Федор Тютчев. 1803–1873. | Сумерки | «Как поток океана» | Силентиум | Осенний вечер | 14 июля, ночью | «О, ты, моя волшебная душа» |
| Николай Некрасов. 1821–1877. | «Столицы потрясены громом» | «Мои стихи!» | Соляная песня | |
| Толстой Алексей Константинович. 1817–1875. | «Мое миндальное дерево» | «Колодец и вишневые деревья качаются» | «Ох уж эти Рики» | |
| Аполлон Майков. 1821–1897. | Арт. | «На этом диком мысе» | Летний дождь | |
Афанасий Шеншин-Фёт. 1820–1892. | «Шепот, робкое дыхание» | Воздушный город | Глотает | |
| Яков Полонский. 1819–1898. | Космическая ткань | Безумие скорби | ||
| Владимир Соловьев. 1853–1900. | «Под знойной бурей» | «Колеблющимися ногами» | ||
| Н. Минский. г. 1855. | Force | My Temple | ||
| Дмитрий Мережковский. г. 1865. | Молитва | Зов трубы | Проклятие любви | |
| Федор Сологуб. г. 1863. | Амфора | Дракон | «Когда бушуют бурные воды» | «Строгая музыка моих песен» | Качели дьявола |
Зинаида Гиппиус. г. 1869. | «Ищу ритмических шепотов» | Психея | Создание | |
| Константин Бальмонт. г. 1867. | «Поймал я своей фантазией» | Пройдут века веков | В Белой Земле | Гимн огню |
| Валерий Брюсов. г. 1873. | Свидание | «Светлые ряды Серафима» | Благословение | Неизбежность | Свирепые птицы | Eventide | Святой Себастьян | Грядущие гунны |
| Иван Бунин. г. 1870. | Русская весна | Песня | Бог полудня | В пустом доме | Лен |
Вячеслав Иванов. г. 1866. | The Catch | Осень | Фонтан | В поисках себя | Жалоба | Нарцисс: Помпейская бронза | Похороны | Священная роза | Кочевники красоты |
| Юргис Балтрушайтис. г. 1873. | Маятник | Прибой | ||
| Максимилиан Волошин. г. 1877. | Киммерийские сумерки I – III | Сонет XV | Стигматы | |
| Михаил Кузьмин. г. 1877. | «Теперь суши глаза твои» | «Наступила ночь» | Из александрийских песен | |
Георгий Чулков. г. 1879. | «Пурпурная осень» | |||
| Александр Блок. 1880–1921. | «В малиновую тьму» | Неизвестная женщина | Неизвестная леди | «Маленький черный человечек» | Россия | «Когда Рябина» | Скифы | Из «Двенадцати» |
| Андрей Белый. г. 1880. | Посланники | Эвтаназия | «Ты сидишь там на кровати» | |
| Виктор Хофман. 1882–1911. | «Еще был вечер» | |||
| Василий Башкин. г. 1880–1909. | «На черной челе обрыва» | |||
Сергей Городецкий. 1884–1921. | Ярила | Береза | ||
| Анна Ахматова. | «Как белый камень» | Исповедь | «Широкое золото, вечер» | Молитва |
| Игорь Северянин. | И мимо берега моря | Русская песня | Яблоня весенняя | |
| Николай Клюев. | Северная поэма | Песня Избы | ||
| Любовь Столица. | Постный | |||
| Сергей Есенин. | «На зеленых холмах» | «Надежды, написанные осенними холодами» | «На холоду» | Преображенский: III |
Z. Шишова. | «Как странно, боже мой» | |||
| Петр Орешин. | Создано не руками | |||
| Анатолий Мариенгоф. | «Дикие, орды кочевников» | октябрь |
Действие поэмы происходит в Финляндии примерно в 1807–1808 годах.
Весной на закате перед хижиной разговаривают два человека: молодой Финн, «добрый Эд» с «золотыми глазами» и «бледно-голубыми глазами», и русский «молодой гусар», гость в ее дом.Их окружают величественные картины: горы, водопады, сосновый лес: «Разве не мир старой лжи / угрюмых руин?»
Гусар уверяет девушку, что она похожа на его любимую сестру, оставленную на его родине, и просит у Эды сестринской любви. Эд доверчиво его слушает; Когда гусар прижимает руку к сердцу, она пытается рассердиться, но не может: «Веселость ясна / В ее инфантильных глазах».
Эда отвечает гусару, что видит свою любовь и давно отвечает ему любовью: «Не всегда ли / Прошу вас поторопиться?» – вспоминает, что она подарила ему кольцо, которое каждое утро приносит цветы, что разделяет
Этот поцелуй лишает Эда обычной беспечности. Обращаясь к своей героине, поэт говорит: «На камнях твоих розовых / Весна игриво светлеет, / И ярко-зеленый мох на них – Это мой ужасный / Ты волшебный источник…»
Бывший простой и дружелюбный отношения с гусаром, когда она играла с ним и ела дешевыми подарками, уже невозможны: девушка почти не разговаривает с ним публично, но не сводит с него глаз, а в одиночестве «полна страсть гибельная, / ее рот это она / обращается к его поцелуям », а потом мучается покаянием и плачем.
Суровый отец Эда, опасаясь, что гусар соблазнит и бросит ее, предупреждает: «Шлюха – не моя дочь».
На следующий вечер Эда в своей комнате читает Библию, «с привычным желанием» вспоминая утраченную «чистоту сердца». Появляется гусарский «хитрый»
с мутным лицом, садится, скрещивает руки на груди и говорит, что готов расстаться с Эдой, выполняя свой долг и не желая причинять отцовский гнев на дочери. Разлука, конечно, убьет его.Наконец, гусар просит о ночлеге в ее комнате.Эда смутно чувствует неискренность соблазнителя и, прижимая к груди Библию, сначала восклицает: «Оставь меня, злой дух!» – Но вскоре уступает место: «Я сам! / И что я знаю! »
Вечером девушка колеблется и все же закрывает дверь. Завивая волосы и раздеваясь, она думает заснуть, но не может, упрекает себя в «своенравии» и, наконец, отпирает дверь; Гусар уже ждет двери.
«Увы, пошел в эту ночь / Победы желал…» Утром героиня, пораженная свершившимся, плачет и не слушает клятву гусара.
Вскоре, однако, она прощает соблазнителя и перестает с ним расставаться: «За ним она, как лань ручной, / Везде ходит».
Во время мирных свиданий героиню преследуют дурные предчувствия: она понимает, что гусар скоро ее бросит. Эда старается не раздражать гусара своей тоской, но ее «тоскливая любовь» и нежность уже его тяготят.На радость гусарам начинается русско-шведская война, и полк идет в поход.
Прощаясь с Эдой, гусар стыдится на нее смотреть; она молчит, не плачет: «мертвая душа, мертвая душа».
В Финляндии зима. Эд, иссохший от горя, ждет смерть: «Когда, когда ты перевернешься, метель, / С лица земли мой легкий путь?» Поэма заканчивается описанием заброшенной могилы Эды.
«Узнав, что мои стихи изучаются
в далеком месте »:
Мысли о расстоянии, трудности,
и секретные адресаты
Так называемые «публичные интеллектуалы», как правило, не имеют исключительно долгой загробной жизни.
Мы слышали их имена – такие, как Х.Л. Менкен, Маргарет Мид, Мэри Маккарти, Лайонел Триллинг и Эдмунд Уилсон, – но все они стали сносками в нашей культурной истории. Также на грани культурного забвения находится самый телегеничный и популярный публичный интеллектуал конца двадцатого века, астроном и астрофизик Карл Саган. Его многочисленные книги были бестселлерами; он был постоянным гостем у Джонни Карсона; Cosmos, , серия PBS, которую он разработал, совместно продюсировал и модерировал, имели огромный успех, когда впервые транслировались в 1980 году.И, наконец, что не менее важно, его в высшей степени своеобразный речевой голос – преследующий, но странно гнусавый и склонный делать совершенно странные вещи с гласными – был столь же безошибочным, сколь и широко осмеянным. Как и в случае с Бобом Диланом, как только вы услышите этот голос, вы никогда не сможете выбросить его из головы. Но голос Сагана пережил его репутацию. После его смерти в 1996 году в его честь был назван фонд, и многие из его книг до сих пор издаются, но даже тем, кто его знает, Саган кажется пережитком 1970-х – начала 80-х годов – он в культурном мусоре.
ящик с Walkman, подплечники, длинные волосы, Синди Лаупер и президентство Рональда Рейгана.
Тем не менее, один из проектов Сагана имеет определенное заумное отношение к теме, которую я буду обсуждать сегодня вечером. Он описан в отредактированном Саганом томе под названием « бормотания Земли» – – ни одно из его названий, которое до сих пор не печатается, ни даже то, которое моя университетская библиотека сочла достойным хранить на своих полках. Мне пришлось запросить этот том в «хранилище», библиотеке, эквивалентной учреждению по уходу за престарелыми или по уходу за памятью. Я искал эту книгу, потому что одна из ее глав описывает создание так называемой «мемориальной доски Pioneer», иллюстрированной алюминиевой пластины из анодированного золота, которая в последнюю минуту была добавлена к полезной нагрузке Pioneer 10 и 11. космические зонды.Запущенные в 1972 и 1973 годах зонды Pioneer были первыми объектами, предназначенными для отправки в глубокий космос, и при этом совершили близкие проходы как над Юпитером, так и над Сатурном, отправив назад несколько фотографий планет, которые в то время были исключительно поразительными.
Но ни один из космических кораблей в настоящее время не имеет связи с домом: они слишком далеко, каждый из которых прошел около двенадцати миллиардов миль от Земли. Они давно покинули нашу солнечную систему и мчатся со скоростью 82 020 миль в час через область межзвездного небытия, пустую, если не считать случайных комет.У них нет пункта назначения, но есть предположения, что Pioneer 10 в конечном итоге достигнет окрестностей звезды Альдебаран, хотя это путешествие займет около двух миллионов лет.
Pioneer Plaque выполняет очень специфическую и донкихотскую функцию. Вот как это говорит Шепот Земли . Во время собрания Американского астрономического общества незадолго до запуска первых зондов Pioneer было «высказано предположение, что, поскольку это будет первый объект, покинувший Солнечную систему, он вполне может передать какое-то сообщение любой разумной цивилизации, которая может когда-нибудь случиться перехват космического корабля.«Бесстрашный Карл» с энтузиазмом вызвался составить такое послание для НАСА.
План состоял в том, чтобы выгравировать что-то на металлической пластине, идея заключалась в том, что такая металлическая гравировка в космической среде останется узнаваемой, возможно, миллиарды лет ». Послание на золотой тарелке, хранимое в месте несравненной тайны. Само понятие вызывает в воображении всевозможные в высшей степени ненаучные полеты фантазии – зарытые пиратские сокровища, Генрих Шлиман на коленях в заболоченных гробницах Микен, когда он обнаруживает знаменитую золотую «Маску Агамемнона» Джозефа Смита – под руководством ангела Морония – поднять те плиты из 24-каратного золота с надписью «реформированный египетский», которые, как он будет утверждать, изящно изящны, в главный ящик прикроватных комнат мотелей на американском Западе – Книгу Мормона.
Давайте рассмотрим иллюстрации на мемориальной доске, которые НАСА сделало предметом интенсивной PR-кампании за несколько месяцев до запуска зондов. Большая часть левой стороны занята звездообразованием неправильной формы, созданным астрофизиком Р.
Д. Дрейком; это «карта пульсаров», которая, если инопланетяне найдут способ ее правильно интерпретировать, укажет время и место запуска Pioneer, плюс-минус около 10 000 лет по времени и от двадцати до тридцати световых лет по отношению к Местоположение.Также есть диаграмма нашей солнечной системы и рисунок, показывающий, что Пионер произошел на третьей планете от своего Солнца. Все хорошо, но никто в НАСА, и уж тем более Карл Саган, не был готов к огненной буре, вызванной появлением двух человеческих фигур, выгравированных на правой стороне мемориальной доски.
Этот рисунок, сделанный тогдашней женой Сагана Линдой, был элементом мемориальной доски, требующим самой предусмотрительности. Первоначально Саганы намеревались использовать изображения одетых людей, но затем сообразили, что пришельцы будущего могут рассматривать мужской костюм для отдыха, женское мини-платье и гоу-гоу как части тела.Так пошла одежда. Пару также изначально изображали держащей за руки, но затем Саганы поняли, что такое соединение рук пары может заставить инопланетян рассматривать пару как одно существо.
Таким образом, конечным продуктом стала пара нудистов с женщиной, почтительно стоящей позади мужчины, который предлагает космическим людям большую пятерку.
Когда НАСА представило публике изображение, которое будет выгравировано на мемориальной доске, определенные слои населения были недовольны. Голые люди? Газеты, изображающие мемориальную доску, были склонны к аэрографии гениталий пары, и в более чем нескольких письмах их редакторам оплакивали тот факт, что НАСА использовало доллары налогоплательщиков для запуска порнографии в глубокий космос. Итак, при окончательной визуализации пластины НАСА удалило вертикальную черту, изображающую вульву женщины. Для феминисток было достаточно плохо, что изображенная женщина казалась находящейся в подчиненном положении по отношению к мужчине – но теперь она также стала объектом калечащих операций на половых органах.И хотя Линда Саган намеревалась изобразить пару многонациональных, было справедливо замечено, что пара выглядела чертовски белой.
К чести, НАСА проигнорировало многие из наиболее глупых предложений относительно конструкции Саганов. Но факт остается фактом: у инопланетян может сложиться впечатление, будто Земля населена парами фотогеничных белых людей середины 1970-х годов. Мы родом с планеты, где каждый является точным копированием Ли или Фарры Фосетт-Мэйджорс.
И все же в этой табличке есть нечто такое, что превосходит весь абсурд. Как предполагает Мэтью Баттл в Палимпсест , его кривая и изящная история письма, мемориальная доска представляет собой своего рода парадигму сложных и таинственных взаимодействий между автором и аудиторией, между посланником и посланием, которые происходят, когда мы читаем литературное произведение, такое как как стихотворение. Существование таблички основано на представлении о том, что сообщение, которое она передает, должно преодолевать значительные – даже неисчислимые – расстояния, чтобы достичь своей аудитории.Это также основано на представлении о том, что всякий, кто «читает» табличку, будет делать это с чувством трепета и удивления: в конце концов, она совершила своего рода чудесное путешествие.
Будущий читатель мемориальной доски также будет хорошо осведомлен о том, что ее содержание будет чрезвычайно трудно расшифровать.
Но такое недоумение на самом деле завораживает и соблазняет. Станьте свидетелем восхищения археологическими объектами, на которых написано еще не поддающееся расшифровке письмо. На протяжении более ста лет предпринимались попытки, многие из которых были чрезвычайно надуманными, перевести иероглифы, украшающие знаменитый Фестский диск, глиняный предмет размером с обеденную тарелку, изготовленный примерно в 1700 г. до н.э. и обнаруженный в руинах монастыря. Критский дворец Фестос; эта фигурация не имеет ничего общего ни с какой другой иероглифической системой, ни с известными минойскими письменами, линейным письмом A и линейным письмом B.Также обратите внимание на Ронгоронго, «говорящие доски», начертанные жителями острова Пасхи. Конечно, нашему будущему инопланетному читателю Мемориальной доски пионеров придется гораздо меньше, чем тем, кто пытается разгадать тайны Фестского диска или Ронгоронго – в конце концов, мы знаем их происхождение, знаем культуры, из которых возникли эти объекты .
Но я не думаю, что будет надуманным предположить, что сбитые с толку инопланетяне, обвивающие своими щупальцами Пионерскую доску в какой-то момент много сотен тысяч лет спустя, не поймут, что они, и только они, были предназначенными зрителей за мемориальную доску, как бы случайно ни было ее открытие.Они получат то, что поэт-критик Джеймс Лонгенбах называет самым неизменным качеством поэзии – что это «сочиненное чудо».
Да, «Пионерская доска» может быть чем-то вроде китчевой поэзии, но тем не менее это поэзия. Предполагаемая функция мемориальной доски почти идентична функции поэзии, как ее определил русский поэт Осип Мандельштам в своем эссе 1913 года «Об адресате». В своем наиболее известном отрывке Мандельштам сравнивает чтение стихотворения с тем, как кто-то просматривает сообщение в бутылке, которую выбросило на берег:
В критический момент моряк бросает запечатанную бутылку в океанские волны, содержащую свое имя и сообщение с подробным описанием его судьбы.
Затем Мандельштам цитирует стихотворение русского поэта XIX века Евгения Баратынского – его достоинства, к сожалению, при переводе теряются.Но стихотворение заканчивается резонансным утверждением: «Я найду читателя в потомстве». Мандельштам продолжается,
Читая это стихотворение Баратынского, я испытываю то же чувство, которое испытывал бы, если бы такая бутылка попала в мою собственность. Океан во всей своей необъятности пришел ему на помощь, помог ему осуществить свое предназначение. И это чувство провидения переполняет искателя. Два одинаково очевидных факта проистекают из того, что бутылку с моряком бросили в волны, и из отправки стихотворения Баратынского.
В этом и заключается изысканный парадокс. Стихотворение адресовано «никому в частности», но мерилом успеха стихотворения является его способность вызвать у читателя трепет от того, что его «неожиданно называют по имени».В заключение своего эссе, после краткого обсуждения стихотворения русского символиста Федора Сологуба, Мандельштам предлагает некоторые дополнительные метафоры, чтобы охарактеризовать взаимодействие писателя и читателя. Я подозреваю, что Карл Саган одобрил бы их, поскольку они взяты из астрофизики: «Для того, чтобы эти линии могли достичь своего места назначения, возможно, необходимы сотни лет, столько, сколько планете нужно, чтобы послать свой свет на другую планету.
Следовательно, строки Сологуба продолжают жить еще долго после того, как они были написаны как события, а не просто как знаки прошедшего опыта.(Я часто задавался вопросом, имел ли в виду Роберт Лоуэлл конец этого отрывка, когда он классно заметил, что стихотворение – это не о событии; это – это событие.) Я также задавался вопросом, был ли Пол Целан – который сослался на эссе Мандельштама в своей великой речи на Бременской премии, а затем перевел свои стихи на немецкий язык, – кивает на этот отрывок в характерно ищущих строках из одного из своих ранних стихотворений («Так много созвездий»):
Я знаю,
Я знаю, и ты знаешь, мы знали,
мы не знали, мы
все-таки были там, а не там
и временами, когда
только пустота стояла между нами, мы получили
полностью друг к другу.
На следующих страницах я хочу обсудить некоторые стихотворения, которые выражают осознание своего статуса как давно пройденные сообщения в бутылках – и как таковые предлагают читателю ощущение близости с привидениями.
Такие стихи не обязательно должны придерживаться какой-то определенной эстетики, но все они могут быть названы «сложными» стихотворениями. И по разным причинам, которые я также буду обсуждать, их трудность заключается не только в их запоминаемости, но и в подрывной силе, которую очень важно уважать в эпоху, когда цифровая сверхстимуляция влияет не только на наши читательские привычки, но и на саму природу нашего сознания. – культурно, конечно, но если верить заявлениям нейробиологов, изучавших влияние сети на человеческое восприятие, то также физиологически .Нет, стихи не спасут ваши лобные доли от перепрограммирования, но их функция стала своевременной, чего никто не мог предвидеть даже несколько десятилетий назад.
Особенно уместно то, что мой экземпляр А написан уважаемым поэтом, который по большей части полностью забыт, Хьямом Плутзиком, который умер в 1962 году. Его посмертно опубликованное собрание стихов давно распродано, а его краткие и вяжущие стихи – лучшие из них звучат как Ричард Уилбур без его высокомерия – вызывали глубокое восхищение у таких деятелей, как Тед Хьюз и Энтони Хехт (которые написали введение к книге Плуцика Collected и объявили его фигурой «выдающегося достижения»).
Но вы не найдете Плутзика в крупных антологиях или обзорах современной поэзии, и вполне возможно (хотя отнюдь не удивительно), что мы единственные люди на этой планете в данный момент, кто сталкивается с творчеством Плутзика. Однако если бы Плутзик подозревал, что такова судьба его литературной репутации, вы бы никогда не узнали этого из следующего стихотворения, которое одновременно и скромно, и дерзко:
«Узнав, что мои стихи изучают вдали»
Что они там про меня бормочут?
«Здесь, – говорят, – он пострадал; вот был рад.”
Слова одежда или снятие одежды?Сцена такова: моя книга открыта
На тридцати столах; учитель излагает мою жизнь.
За окном Тихий океан рычит как лев,Рядом с которыми мои маленькие словечки поднимаются и опускаются.
«В этой аллитерации рухнула башня».
Слова одежда или снятие одежды?«Здесь, в рыбаке, плывущем по воде,
Он увидел конец сновидца.
И на этом изображении смерть, обнаженная ».Из своей жизни я выдумал горстку слов.
Когда я разжал руки, они улетели.
Повествование стихотворения легко интерпретировать комическим языком. Не все ли из нас, кто пишет стихи втайне или открыто, не жаждут прежде всего литературного бессмертия? Что ж, Плутзик создал сцену, классический пример исполнения желаний, в которой его стихи – в несколько забавной и сложной манере – достигли этой цели.Но это определенно не бессмертие Сапфо или Йейтса (и вы заметите намек на «Пальто» Йейтса в третьей строке и его последующее повторение в девятой строке), ни бессмертие, которое позволяет вам жить среди великие на горе Парнас. Нет, Плутзик «находит читателя в потомстве», приняв учебник . В любом случае, это не ужасная судьба, но, как слишком хорошо знает любой, кто преподавал курс литературы в колледже, никто не читает литературу в освещенном классе – вы изучаете ее , и по крайней мере половина ваших студентов склонна к ней.
делать это в лучшем случае наполовину добровольно.«Тайные адресаты» Плутзика, вероятно, представляют собой группу скучающих студентов, которые больше сосредотачиваются на часах над доской, когда руки ползут к колоколу конца учебного года, чем на «словечках» Плутзика, когда они «поднимаются и опускаются». Они не обсуждают стихотворение с каким-либо оживлением; они «бормочут» и характеризуют поэта туманными банальностями. «Здесь он пострадал; здесь был рад ». Учитель, к сожалению, мало что делает, чтобы оживить вещи; похоже, он или она рассказывают некоторые подробности о жизни оратора, несомненно, взятые из Википедии или веб-сайта Академии американских поэтов.И все это шаткое и бессистемное предприятие грозит быть заглушенным гораздо более внушающим страх «ревом» Тихого океана за окном класса.
И все становится еще хуже. Дискуссия переходит в своего рода поиск новых критических символов, который, по-видимому, до сих пор кажется студентам, хотят их учителя, – эта башня должна символизировать что-то важное, верно? Как те башни в Йейтсе и Харт Крейн.
И рыбак: он должен быть символом смерти, не так ли? Однако студенты могут и не ошибаться здесь.На протяжении всего стихотворения Плутцик настойчиво, но не открыто, подразумевает, что эта сцена происходит после смерти говорящего. У студентов и Плутзика не будет возможности пообщаться в Skype, чтобы поэт мог установить рекорд. Все является недоразумением и мезальянсом, что подчеркивается самой формой стихотворения; это якобы сонет, но явно долговязый и несфимованный. И повторяющаяся строчка, безусловно, самая риторическая фраза в стихотворении – «Слова одежда или снятие одежды?» – могла бы заставить читателей более искушенных, чем бормочущие студенты, подозревать, что Плутчик намеревался написать вилланеллу, – но тогда почему-то сдался.Какой великолепный рефрен получился бы в этой строке! Я бы сказал, что это лучший рефрен для вилланеллы, чем «Не уходи нежно в эту спокойную ночь» или «Я просыпаюсь, чтобы заснуть, и медленно просыпаюсь». При всем изображении бескорыстной прихоти многие элементы стихотворения откровенно нигилистичны: что, если нет тайных адресатов? Что, если потомство для поэта – это в лучшем случае несколько заметок, нацарапанных на полях скучающими студентами, ни один из которых даже отдаленно не почувствует, что стихотворение заставляет их вздрогнуть, поскольку их «неожиданно окликнули по имени»? Мое стихотворение преодолело двенадцать миллиардов миль за это?
Тем не менее, я нахожу финал поэмы тихо торжествующим, поскольку во всей двусмысленности и сомнении скрывается прекрасное и тонко модулированное прозрение.
Когда мы подходим к заключению стихотворения, мы уходим с предположением, что даже наши скучающие старшекурсники правильно поняли по крайней мере одну часть послания – стихи действительно снимают одежду. И все же, подводя читателя к такому выводу, Плутцик также говорит нам, что эта метафора, хотя она может быть верной, является более чем грандиозной и высокопарной. Вместо этого он предлагает завершение, более простое, но более резонансное: «Из своей жизни я выдумал несколько слов. / Когда я разжал руку, они улетели.Поэт усердно трудился над созданием своего небольшого сочинения, своей горстки слов. Но они также являются делом его жизни, и когда они выходят на свободу, они больше не его. Смешение письма с безумно окольными узорами стаи птиц почтено: например, это есть во вступительной строфе сэра Томаса Вятта «Они бегут от меня». Готовя этот доклад и пытаясь вспомнить окончание стихотворения Плутзика, я обнаружил, что неправильно запомнил предпоследнюю строчку, думая, что ее конец будет «горсткой птиц».
«Я подозреваю, что Плутзик сознательно стремился вызвать такое неверное прочтение, а пафос закрытия проистекает из его готовности принять те противоречия и парадоксы, которые Китс назвал отрицательной способностью. Считаем ли мы изображение триумфальным или скорбным? Слова поэта разлетелись, но он не властен над ними. Они больше похожи на Ноевого ворона, чем на Ноевого голубя. И мы не можем не воспринимать эти строки как своего рода эпитафию для себя, во многом так же, как мы читаем заключительную часть одного из последних стихотворений Роберта Лоуэлла «Благодарственное приношение за выздоровление»: «Этой зимой, подумал я. был создан для раздачи.”
Прозрачное и непритязательное стихотворение Плутзика вряд ли может показаться примером того рода «трудного» и «подрывного» текста, который я ранее обещал обсудить. Так что, возможно, мне нужно лучше определить, что я имею в виду под трудностью, поскольку медленно, но неумолимо этот термин претерпевает реконфигурацию. Для модернистов трудность заключалась в написании, которое, прежде всего, содержало много намеков и часто избегало линейности в пользу фрагментации и коллажа.
Подумайте о Ulysses , The Cantos и The Waste Land. Вы должны были знать много материала , чтобы прочитать Песни – не только европейскую поэтическую традицию, но и конфуцианство, причудливую экономику теории социального кредита, биографии таких разных людей, как Джон Адамс, средневековый итальянский деспот Сигизмундо Малатеста (и, конечно же, Il Duce ), а также множество других ссылок Паунд не собирался объяснять. Снова и снова, The Cantos испытывают терпение читателя, и Паунд всегда гордился тем, что требовал этого.(Неудивительно, что Гертруда Стайн назвала его «деревенским толкователем».) Прежде всего, вам нужно было возвращаться к The Cantos более одного раза, чтобы преодолеть многочисленные авторские препятствия и полностью оценить величие стихотворения – а это не может быть отрицали, что местами стихотворение действительно величественно. Стихотворение было трудным прежде всего потому, что, как и любой классик литературы, его нужно было перечитать.
Но ключевые произведения высокого модернизма требовали перечитывания с той интенсивностью и стойкостью, которые делали других классиков, даже таких как Данте и Вергилий, похожими на Goodnight Moon. Как Джойс так классно сказал о Улиссе, он намеревался написать книгу не для того, чтобы привлечь миллион читателей, а чтобы один читатель прочитал ее миллион раз.
Сложность, проявляющаяся в поэзии нашего времени, очень отличается от той, которая характерна для произведений многих модернистов. Не будет чрезмерным упрощением сказать, что для нас трудно просто читать текст, любой текст, с постоянным вниманием. Социальный критик Николас Карр получил значительное внимание своей книгой 2010 года «Отмель: что Интернет делает с нашим мозгом »; книга получила восторженные отзывы и стала финалистом Пулитцеровской премии.Хотя один рецензент назвал том « Тихая весна для литературного ума», книгу Карра нельзя назвать луддитской стяжкой. Но доводы Карра в пользу написания книги слишком лаконично выражают то, как многие из нас думают о нашем новом существовании в информационную эпоху:
КнигаУ меня было неприятное ощущение, что кто-то или что-то возится с моим мозгом, изменяя карту нейронной схемы, перепрограммируя память.
Карра о многих вещах, но ее сетование на потерю того, что он так просто и элегантно называет «глубоким чтением» – видом чтения, находящимся под угрозой в нашу эпоху бесконечного поверхностного чтения и отвлекаемости, – является одной из ее основных забот. . Поэзия традиционно была одним из величайших бастионов глубокого чтения: метафора Мандельштама «послание в бутылке» является, среди прочего, метафорой такой глубокой внимательности.
Но по крайней мере в течение последних пятидесяти лет, задолго до появления Интернета, некоторые из наших самых значительных поэтов стремились отказаться от глубокого чтения в пользу работы, которая стремится к непосредственности, а не к глубине. Эта тенденция во многом является реакцией на возвышенность высокого модернизма, но можно утверждать, что маятник зашел слишком далеко. Работы Эшбери и многих языковых поэтов, насколько я восхищаюсь их экспериментами, во многих отношениях являются гимном отвлечению. Типичное стихотворение Эшбери в пределах всего нескольких строк радикально меняет предмет, личность и дикцию: он идеальный писатель для нашей эпохи культурного СДВГ, и чтение его стихов часто похоже на проведение серии быстрых выполняет поиск в Google.В прошлом году, когда я обсуждал стихи товарища Эшбери поэтессы Нью-Йоркской школы Фрэнка О’Хара в поэтическом опросе студентов, я показал культовую фотографию О’Хары, сделанную примерно в 1960 году, в период, когда он сочинял свои самые лучшие произведения.
Непреходящая книга, Стихотворения на обед. О’Хара прижал голову к старомодному беспроводному поворотному телефону, и если вы читали исчерпывающую биографию О’Хары Брэда Гуча, вы знаете, что он много разговаривал по этому телефону – он много разговаривал , период.И это чувство говорящего голоса, демонстрация своей способности к блестящей беседе – вот что он стремился передать в « Lunch Poems». Вот начало одной из наиболее известных работ книги, «Личное стихотворение»:
Теперь, когда я гуляю в обеденное время
У меня в кармане всего два брелока
старую римскую монету Майк Канемицу дал мне
и головкой болта, отломавшей упаковочный ящик
когда я был в Мадриде, других никогда не было
принесли мне слишком много удачи, хотя они сделали
Помогите удержать меня в Нью-Йорке от принуждения
но теперь я счастлив какое-то время и заинтересовался
Тем не менее, когда я смотрел на фотографию О’Хары во время урока и наблюдал, как студентка в задней части комнаты тайком писала на своем iPhone, мне пришло в голову, что этот отрывок во многих отношениях является написанием вам можно было бы найти в текстовом сообщении – головокружительную скорость человека, который быстро пишет, отсутствие знаков препинания, причудливые дополнения, которые здесь преднамеренные, но которые с тем же успехом могли быть обработаны из-за тонких правых полей, которые требуются для текста воздушный шар.
Если бы у О’Хары был смартфон, он бы написал гораздо меньше стихов. Мне нравятся работы О’Хары, и меня не удивляет, что он остается одной из самых влиятельных фигур среди молодых американских поэтов. Но когда вы объединяете наследие О’Хары с опытом человека, который вырос с текстовыми сообщениями на смартфоне, вы склонны получить что-то, что не просто запоминает текст, это – это текст. Вот стихотворение популярной молодой поэтессы Дортеи Ласки. Он появляется в ее коллекции 2014 года: Rome, , выпущенной под стильным отпечатком W.В. Нортон:
«Нет ничего»
Я помню, как он выглядел, когда я побежал ему навстречу
Я помню, как сидел, соприкасаясь головами и ночные деревья
Помню как ходил и шел
Это ничего не значило
Это ничего не значит
Нет ничего
Но это
Но это
Мне нравятся многие стихотворения Ласки, и я полагаю, что это можно рассматривать как строго минималистичное описание скорби о потерянной любви.
Но в качестве небольшого эксперимента я отправил жене текст «Нет ничего», без названия и без каких-либо дополнительных объяснений. Ее ответ пришел в виде полдюжины вопросительных знаков, за которыми следовали шесть смайликов, показывающих руку, опущенную большим пальцем вниз. Она явно более проницательный и изобретательный литературный критик, чем я. Позже, когда я добавил дополнительный текст, объясняющий мои намерения, она допустила, что «подозревала, что это стихотворение». Просто не очень хороший или интересный.(Она также отметила, что почувствовала облегчение, узнав, что я не был автором.) В поэзии определенно есть место для тревожного сообщения с печеньем с предсказаниями, такого как «Нет ничего». Но разве неправильно желать, чтобы стихи, которые мы читаем, были менее одноразовыми, требовать, чтобы они требовали глубокого чтения, а также требовали от нас осознания того, что они проделали долгий, а иногда и трудный путь, чтобы добраться до нас? Тот факт, что замечательным работам Хьяма Плутзика несправедливо пренебрегали, не увеличивает его литературных достоинств.
Но его статус типичного примера концепции поэзии Мандельштама как сообщения в бутылке придает произведению дополнительную остроту и актуальность и поднимает вопросы о непостоянстве литературной репутации, которые нам следует исследовать.
Эти вопросы никогда не уходят от меня, когда я читаю работы другого выдающегося поэта, чье творчество до недавнего времени находилось на грани забвения. Элеонора Росс Тейлор родилась в 1920 г. и умерла в 2011 г.Это определенно имело какое-то отношение к разреженной южной среде, в которой она обитала. Как жена известного южного романиста и писателя рассказов Питера Тейлора, она была в близких отношениях почти со всем пантеоном беглых и выдающихся писателей среднего поколения; в интервью 2002 года со Сьюзан Сеттлмайр Уильямс Тейлор рассказывает о своей дружбе с такими людьми, как Аллен Тейт, Роберт Лоуэлл, Кэролайн Гордон и особенно Рэндалл Джаррелл, который написал введение к ее первой коллекции 1960-х годов A Wilderness of Ladies. Но ее близость с этими фигурами, похоже, не носила в первую очередь литературного характера.
Вполне возможно, что в то время как великие литераторы спорили о содержании последнего обзора Partisan Review и занимались своими кошмарными литературными сплетнями, Тейлор был на кухне, готовя канапе, останавливаясь только для того, чтобы освежить свои напитки. Когда Уильямс спрашивает Тейлор о месте женщин-поэтов в годы ее становления, она получает поразительно двойственный ответ:
Я никогда не чувствовал никакой дискриминации.Я никогда не страдал от этого, насколько мне известно. Стихов, конечно, я не присылала. Я действительно этого не сделал. Потому что мой продуктивный [период], когда я начал печатать, был после свадьбы и после рождения ребенка; а карьера моего мужа действительно стояла на первом месте. И я вообще не оказывал давления на свою карьеру, так что это не было чем-то, о чем я беспокоился или о чем думал, был ли я дискриминирован или мне было трудно.
Я не думаю, что Тейлор здесь лукавит, но она определенно слишком сильно протестует.
Тейлор увидел литературный мир с уникальной позиции, засвидетельствовав всю грандиозность и надменность литературных инсайдеров, при этом выбрав – частично из случайности, возможно, а частично из сознательного литературного замысла – сыграть роль литературного аутсайдера. И она исполнила эту роль с тонким мастерством, создав поэзию долговечности и оригинальности; ее лучшие работы не похожи на работы других поэтов своего времени. Он украшен причудливой лирической точностью, скрытными прозрениями и – особенно когда она начала писать более плодотворно в последние годы – печальным осознанием смертности, которое преследовало почти все ее стихи.Вот стихотворение, которое появляется ближе к концу сборника Тейлора 1999 года, Late Leisure , опубликованного накануне восьмидесятилетия поэта:
«Наблюдатель за небом»
Prowlers
отпугнули звезды.
Она устанавливает
ее внешний свет на шесть;
ее сосед
каждую ночь сжигает его всю ночь.
Город
отправляет фургон с подъемником-корзиной
и мужчина
менять уличные лампочки по расписанию.Некоторое утро,
в так называемой темноте она сдается
в поиске
Венера между дымоходами и
масса листьев,
выключает лампы, а сидит
со всеми
шторы в гостиной.
Палитры
света висят на стенах.
Зонт
и тростниковые ручки для подъема, полукруглая,
в просторах
необъяснимо.Она смотрит
флуоресцентные лучи
из кухонных жалюзи перекрестие
книжные полки
испускающий черные размеры, стигийский
и чистый.
Стул проецирует символ,
деформированный
на полу, и Berneice’s Hair,
дует
где-то осыпает свою человеческую руку.
«Наблюдатель за небом» – характерная лирика позднего периода Тейлора. Это своего рода манихейский обад; его заботы одновременно небесные – Карл Саган, несомненно, одобрил бы его послание! – и домашние, потусторонние и банальные.
Хотя стихотворение прочно укоренилось в повседневной жизни – в месте, где огни на крыльце оставлены включенными, чтобы отогнать грабителей и подглядывавших томов, книжных полок, зонтиков и стульев в гостиной, – оно также разыгрывает эпическую борьбу между силами тьмы и силы света и без колебаний признает, что силы тьмы неизменно преобладают. Но пока нет, по крайней мере, на другой день. В этом отношении стихотворение удивительно похоже на позднюю лирику Филипа Ларкина «Обад»; в обоих стихотворениях бессонница, которая так часто сопровождает старость, становится поводом для ужасающих расчетов со смертностью, противостояния тому, что в стихотворении Ларкина мрачно обозначает «особый способ бояться / Никакой трюк не рассеивает».”
И все же трактовка этой борьбы Тейлором более странная и более тонкая, чем грубая переработка Ларкиным позы с жесткой верхней губой, которая так олицетворяет британскую культуру в целом и поэзию Ларкина в частности. Действительно, финал «Наблюдателя за небом» странно бодрит.
Главный герой Тейлора, кажется, упивается лиминалом – и я бы даже сказал, что визионерских – моментов, когда тьма и свет становятся неотличимыми. Это время окончательного обесценивания: «выпуклые» ручки-трости, «флуоресцентные лучи от кухонных жалюзи, [которые] штрихуют / книжные полки / испускают черные измерения, стигийские / чистые», «уродливый» символ стула.Момент видения Тейлора полон парадокса: «стигийская чистота» – это термин, который можно встретить в творчестве поэтов-метафизиков. (Например, «Рассвет» Генри Воана характеризует конец ночи примерно таким же образом: «Действительно, это единственный раз / Твоя слава лучше всех звенит».) В заключительных строках стихотворения главный герой обнаруживает себя. промыть в звездном свете.
Но и здесь экстатический момент сопровождается оговоркой. Мало кто из нас мог идентифицировать созвездие, известное как Волосы Бернейсы, и это единственное созвездие в ночном небе, названное в честь реальной исторической личности: один из Птолемеев, заядлый астроном, назвал скопление необычно ярких звезд в созвездии Льва.
после его жены Бернейс.Таким образом, это единственное семейное созвездие : как уместно использовать аллюзию для поэта, чьи постоянные темы – домашняя жизнь и замкнутость, и чей центральный проект в лирике Late Leisure состоит в обращении к замысловатым факториалам горя.
Стихи проникнуты трауром, прежде всего о потере мужа поэта Питера Тейлора; название вступительного стихотворения книги проясняет эту тему: «Наступает долгожданное событие.Как писала Лори Голденсон о более поздних работах Тейлора, «повсюду в этих стихах только что умершие, давно умершие и скоро умершие оставляют свой звенящий след – дни жизни – иногда сомнительный дар всех тех, кто грядет. до и тех, кто придет после, ну, их долг перед нами еще предстоит измерить ». И все же в то же время стихи прославляют – иногда легкомысленно, иногда виновато – свирепое высвобождение творческой силы, которое является следствием Долгожданного события.Хотя я думаю, что Тейлор недооценивает себя, когда признается в своем интервью Уильямсу, что никогда серьезно не относилась к своей работе, пока ей не исполнилось семьдесят, стихи Late Leisure и небольшое количество новых работ, которые включены в ее избранный том 2008 года.
, Captive Voices , помещает Тейлора в компанию той небольшой, но бесценной группы поэтов, которые нашли свои характерные голоса довольно рано в своей карьере, но написали свои произведения величайшего значения к концу исключительно долгой жизни – я думаю о Томасе Харди. , Роберт Пенн Уоррен, Чеслав Милош и Стэнли Куниц, среди других.
Все фигуры в этом списке – в первую очередь поэты-элегики, и, возможно, потому, что все они поэты, которые пишут свои лучшие произведения в старости, они напоминают нам, что никто не может быть элегистом по собственному желанию. Многие из их самых трогательных элегических расчетов происходят, когда горе пробуждается без предупреждения в повседневном событии, в момент горя, который беспомощно вспоминает потерянную возлюбленную. Вот Харди, галлюцинирующий голос своей покойной жены: «Неужели я слышу тебя? Тогда позволь мне взглянуть на тебя, / Стоя, когда я приближался к городу / Где ты будешь меня ждать: да, как я знал тебя тогда, / Даже в оригинальном воздушно-голубом платье! » Вот Милош из стихотворения «Сбор абрикосов»: «Абрикосы.
Все дерево полно ими, в темных листьях, / Мерцание, желтое и красное, напоминающее / Сад Гесперид и райских яблок. / Я тянусь к фрукту и внезапно чувствую его присутствие / Отставляю корзину и говорю: «Жалко / Что ты умер и не можешь увидеть эти абрикосы. / Пока я прославляю незаслуженную жизнь ». Возлюбленный упорствует – прибывая пугать или преследовать – в рамках повседневных ритуалов. И, как правило, умершие сохраняются с помощью украшения: воспоминания Харди о «голубом платье» – это форма memento mori , словесный эквивалент прядей волос умерших близких, которые его товарищи викторианцы так нежно (и мерзко) держали бы их в медальонах.Но такие памятники, будь то физические или поэтические, сами по себе эфемерны. Держа в руках фотографию своего мертвого отца, Рильке, как известно, сетует: «О, быстро исчезающая фотография / в моих более медленно исчезающих руках».
Это ужасающее открытие, и тем не менее для пожилых людей такие события могут происходить с ошеломляющей регулярностью.
Это тема второго стихотворения Тейлора, которое я хотел бы кратко обсудить; в целом он безжалостнее, чем «Наблюдатель за небом».
«Где кто-то умер»
Самость отказывается появляться
в это голое место.
Боится, что немой стул
и неподвижное окно.
Солнечный свет его пугает.
Может подняться звук.
Дверь не двигается,
и ворона там
колеблется; он знает
дыра, в которую залетел по ошибке
откусил бы от него.
Сидит неподвижно в кресле,
ошеломленно висит на фоне сухого света.
Никого не видно.
Неодушевленные предметы, все еще безжизненные.
Эта комната такая пустая
Сомневаюсь, что стою здесь;
мне не может быть места
и полная пустота.
Сохранились лишь какие-то далекие звуки.
Брутальный грузовик
по межгосударственному.
Пламя в мусоросжигательной печи
жует свои старые жилеты.
Было бы несправедливо подвергать столь прозрачное и жестоко низменное стихотворение какому-либо анализу.Явная осязаемость горя, которым наполняется стихотворение, почти ошеломляет. В немалой степени это связано с тем, что стихотворение не о смерти человека, которого оплакивают, а о месте смерти, знакомом месте, теперь пропитанном необычайной тревожной чуждостью, о месте, где умершие ушли. но там, где объекты были устрашающе персонифицированы – дверь, которая не двигается, безмолвный стул. А прошлый сам по себе олицетворяется: он «неподвижно сидит на стуле» – «застой» – это странная гопкинсовская игра слов, подобная той, которую мы часто находим в более поздних работах Тейлора.Нам дается описание интерьера, объекты которого необычно одушевлены, но в то же время. это место совершенно безжизненное и пустынное. Мне вспоминаются эти строки в другом стихотворении Стивенса «Простое чувство вещей» о разорении дома: «Это как если бы у нас пришел конец воображению».
Это место, которое сейчас настолько чуждо, что сама говорящая , кажется, не в состоянии обитать в нем, несмотря на знакомую местность: «Я отказывается появляться / в этом голом месте.Тем не менее, это «я», которое Тейлор вызывает у говорящего в стихотворении, или это «кто-то», который умер? Ясно – поскольку Тейлор – очень точный писатель – эта двусмысленность умышлена. Когда все же появляется говорящий от первого лица, ее появление не сопровождает ничего откровенного или утешительного: «Сомневаюсь, что стою здесь / Для меня не может быть места / и полная пустота». Однако – и это мне кажется причиной тихого торжества стихотворения – закрытие стихотворения смещает фокус. Мы оставляем «неподвижное» место смерти для мира, который не предлагает утешения, и тем не менее, как в случае с «Наблюдателем за небом», заключительные строки стихотворения предполагают осторожное прозрение: «Сохраняются лишь некоторые далекие звуки. ./ Брутальный грузовик / над межгосударственным шоссе. / Пламя мусоросжигательной печи / жевал свои старые жилеты ».
Какими бы ужасающими ни были эти заключительные образы, они резко контрастируют с метафорами угнетения, инерции и разграничения, которые характеризовали предыдущие строки стихотворения. Финальные изображения – ошеломляющее проявление силы – резкое визуальное, но также кинестетическое, даже синестетическое. Мы оба видим и слышим пламя, когда оно «грызет» жилеты мертвого возлюбленного. И таким образом умерший получает одобрение и, наконец, пробуждается как память о живом присутствии – хотя бы на мгновение, пока пламя делает свое дело.Это домотканая версия похорон викингов Тейлора, где жилеты, а не баркас, пылают дотла в собственном величественном пожаре. И легко понять, почему оно воплощает мое определение «трудного» стихотворения – трудное не по своему языку, а по явной силе его откровений.
~
Я продержался дольше, чем планировал. (Я только что посмотрел на функцию «Свойства» в Word и увидел, что мое «общее время редактирования» этой статьи составляет 2251 минуту.
За это время Pioneer 10 проехал тридцать миллионов сорок три тысячи миль к месту встречи. с Альдебараном.) Но позвольте мне обсудить последнее стихотворение, написанное одним из величайших поэтов прошлого века, греком Яннисом Рицосом. Он был во многих отношениях фигурой, сравнимой с гораздо более известным Пабло Нерудой – оба адаптировали приверженцев сюрреализма в весьма индивидуалистической манере, оба были чрезвычайно плодовитыми, но неизменно интересными писателями (Ритсос опубликовал ошеломляющие девяносто три сборника стихов) и оба подвергались политическим преследованиям в своих странах за членство в коммунистической партии.В случае Ритсоса его активная деятельность привела к длительным периодам тюремного заключения, сначала после победы правых в Гражданской войне в Греции 1944–1949 годов, а затем после реакционной хунты греческих полковников в 1967–74 годах.
Тюремное заключение Рицоса имеет печально ироническое отношение к моей теме – он единственный из известных мне поэтов, который был вынужден буквально запечатать свои стихи в бутылках.
Один из самых способных переводчиков Ритсоса, Рэй Даелван, рассказывает историю: Ритсос «был арестован в июле 1948 года и депортирован в лагерь для военнопленных Контопули на острове Лемнос, а затем переведен в мае 1949 года в печально известный« Институт национального перевоспитания »на острове Лемнос. Макронисос.Там он подвергся физическим и психологическим пыткам за то, что упорно отказывался подписать «заявление о покаянии». На Макронисосе он поместил свои стихи в бутылки, чтобы спасти их от конфискации властями лагеря, и закопал их в местах, известных только трем друзьям. надеясь, что хотя бы один выживет и принесет стихи в свет ». Следующее стихотворение относится к этому периоду и может фактически быть одним из тех Ритсо, захороненных в твердой Эгейской земле:
«Смысл простоты»
Я прячусь за простыми вещами, чтобы вы меня нашли;
если ты не найдешь меня, ты найдешь вещи,
ты прикоснешься к тому, чего коснулась моя рука,
наши отпечатки рук сольются.Августовская луна на кухне блестит
как луженый горшок (так оно и стало из-за того, что я тебе говорю),
он освещает пустой дом и
тишина дома на коленях –
всегда тишина остается на коленях.Каждое слово – дверь
на встречу, часто отменяемую,
и вот когда слово истинно: когда оно настаивает на встрече.
Представьте себе сцену. На листе тонкой луковой шкуры, который Ритсос скопил и спрятал, а затем разделил на части размером примерно со старую карточку размером 3 x 6, он пишет от руки при свечах на своей грубой койке три копии «Смысла простоты».Через несколько дней он присоединяется к группе других стихотворений и помещается в пустую зеленую бутылку, в которой раньше хранилась рецина или минеральная вода. Под тенью сторожевой башни и колючей проволоки, когда его друг дает сигнал, чтобы указать, что охранники отвлечены, Ритсос находит обозначенное место и поспешно начинает копать согнутой дряхлой ложкой.
Похороны продлятся несколько минут, наполненных паникой. Позже в тот же день поэта снова допросят; он снова откажется подписать свое заявление о покаянии.Можно было бы подумать, что при таких условиях, если бы кто-то вообще мог написать стихотворение, его содержание было бы похоже на крики банды и тюремные причитания, которые так сформировали блюз «Дельта»; появится колючая проволока, сторожевые башни и охрана с пулеметами, и припев каждого стиха будет криком стенания.
Но вместо этого Ритсос предлагает нечто совершенно неожиданное, учитывая эти обстоятельства. Это ars poetica и блестящий.Название, конечно, явно иронично, поскольку обмен между его автором и «тайным адресатом» не является простым. Говорящий должен скрывать себя, во многом так же, как он должен скрывать свои слова в бутылке. Он откроется своему читателю почти криминально – не как сознание, а как едва ощутимое свидетельство своего присутствия: «ты прикоснешься к тому, чего коснулась моя рука, / наши отпечатки рук сольются».
Но во второй строфе стихотворения оратор берет на себя больше свободы действий. Он может вызывать в воображении черты пустого дома, но это, казалось бы, бесперспективное место тут же становится местом алхимической трансформации воображения: оловянный горшок, мерцающий в лунном свете, «становится таким / из-за того, что я вам говорю.И хотя поначалу мы можем сопротивляться громоздкому олицетворению «домашней тишины на коленях», когда нам говорят, что тишина – это всегда стоя на коленях, у нас нет другого выбора, кроме как признать это утверждение истинным. В самом деле, как заметил Стивен Добинс о «Смысле простоты», «это попытка поэта сделать что-то реальным с помощью слов. Язык – это проводник, по которому. . . тайна передается читателю ».
Я понятия не имею, был ли Ритсос знаком с трудами Мартина Хайдеггера, но он предлагает тихую, но мастерскую иллюстрацию той опоры хайдеггеровской мысли – создание искусства эквивалентно созданию «жилища» и места для проживания. жить.
Наши слова, строительные блоки этой конструкции, средства, с помощью которых мы возводим «дверные проемы / на встречу», являются источником удивления, даже когда мы должны бороться с явной вероятностью того, что те же самые слова подведут нас и что жители планеты, вращающейся вокруг Альдебарана, однажды в очень далеком будущем удержит на мгновение Пионерскую доску – а затем выбросит ее как космический мусор. И все же Ритсос непреклонен: несмотря на все это, некоторые слова дойдут до , и мы встретим их прибытие с чувством, что мы их точные и неизбежные получатели, что мы и только мы являемся «теми, кого приветствуют. по имени.”
Примечания автора
вернуться в начало
.
Х. Мастерс, Э.Л. Сандбург, К. Сассун, С. Уитман, У. Вордсворт, У. Йейтс, WB Все документальные произведения Гарвардская классикаАмериканские очерки Относительность ЭйнштейнаГрант, США Рузвельт, История Т. УэллсаПрезидентские инаугурацииВсе художественные произведенияПолка фантастикиИстории о привидениях Стивенсон, RLWells, HG
Бродя по дюнам много лет спустя, я наткнулся на него на песке. Я читаю сообщение, отмечаю дату, последнюю волю и завещание умершего. Я имею на это право. Я не открывал чужую почту. Сообщение в бутылке было адресовано тому, кто нашел. Я нашел это. Значит, я стал его тайным адресатом.
Сообщение, как и стихотворение, не было адресовано ни к кому конкретно. И все же у обоих есть адреса: сообщение адресовано человеку, который наткнулся на бутылку в песке; Стихотворение адресовано «будущим читателям». Какой бы читатель стихотворения Баратынского не дрогнул бы от радости и не ощутил бы приступа волнения, которое иногда бывает, когда тебя неожиданно окликают по имени.
Насколько я могу судить, мой разум не движется, но он меняется.Я думаю не так, как раньше. Я сильнее всего это чувствую, когда читаю. Раньше мне было легко погрузиться в книгу или длинную статью. Мой разум был захвачен поворотами повествования или поворотами аргументов, и я часами бродил по длинным отрезкам прозы. Это уже редкость. Теперь моя концентрация начинает уходить через пару страниц. Я нервничаю, теряю нить, начинаю искать, чем заняться. Мне кажется, что я постоянно возвращаю свой своенравный мозг обратно к тексту.Глубокое чтение, которое раньше приходило естественным образом, превратилось в борьбу.
