Рассказы Бориса Житкова — произведения, которые написаны с большой любовью к детям. В них он описывает жизнь зверей, детей и взрослых просто. Каждый герой открывает юному читателю понимание добра и зла, учит собственным примером правильно выбирать между ними. Писатель считал своим долгом говорить с детьми в своих рассказах на доступном им уровне о важных вещах. Ему хотелось показать всю красоту и энергию родного языка, внушить детским сердцам любовь к природе, труду и честности.
Сортировать по:ПопулярностьВремя чтенияНазваниеПросмотрыЛайки
Что бывало – ЖитковРассказы для детей 5 летРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летБорис ЖитковДля школьниковДля 4 классаДля детского садаДля старшей группы
Борис ЖитковРассказы для детей 5 летРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летКороткиеПр уточкуПоучительные рассказы
Борис ЖитковСмешные рассказыРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летПро кошку
Борис ЖитковКороткиеПро слона
Борис ЖитковРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летО животныхПро мальчиковПро бабушку
Что бывало – ЖитковРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летБорис ЖитковДля детского садаДля старшей группы
Борис ЖитковПро собаку
Борис ЖитковРассказы для детей 5 летРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летКороткиеДобрыеПро цветыПоучительные рассказы
Борис Житков – Про животныхСмешные рассказыРассказы для детей 4 летРассказы для детей 5 летРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летПро обезьянкуБорис Житков
Борис Житков – Про животныхРассказы для детей 6 летРассказы для детей 7 летРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летО животныхБорис Житков
Борис Житков – Про животныхРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летПро слонаБорис Житков
Борис ЖитковСмешные рассказыПро маму
Борис Житков – Про животныхРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летПро волкаБорис Житков
Морские истории – ЖитковРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летДля школьниковДля 6 класса
Морские истории – ЖитковРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летБорис ЖитковБольшиеДля школьниковДля 5 классаДля 6 класса
Морские истории – ЖитковРассказы для детей 8 летРассказы для детей 9 летРассказы для детей 10-11 летДля школьниковДля 6 класса
Борис Житков
Мне было двенадцать лет, и я учился в школе.
Раз на перемене подходит ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:
— Хочешь, я тебе обезьянку дам?
Я не поверил — думал, он мне сейчас штуку какую-нибудь устроит, так что искры из глаз посыплются, и скажет: вот это и есть «обезьянка». Не таковский я.
— Ладно, — говорю, — знаем.
— Нет, — говорит, — в самом деле. Живую обезьянку. Она хорошая. Её Яшкой зовут. А папа сердится.
— На кого?
— Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе всего лучше.
После уроков пошли мы к нему. Я всё ещё не верил. Неужели, думал, живая обезьянка у меня будет? И всё спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:
— Вот увидишь, не бойся, она маленькая.
Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие. Шерсть на ней рыжая, а лапки чёрные. Как будто человечьи руки в перчатках чёрных. На ней был надет синий жилет.
Юхименко закричал:
— Яшка, Яшка, иди, что я дам!
И засунул руку в карман.
Обезьянка закричала: «Ай! ай!» — и в два прыжка вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул её в шинель, за пазуху.
— Идём, — говорит.
Я глазам своим не верил. Идём по улице, несём такое чудо, и никто не знает, что у нас за пазухой.
Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.
— Всё ест, всё давай. Сладкое любит. Конфеты — беда! Дорвётся непременно обожрётся. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку. Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрёт, а чай пить не станет.
Я всё слушал и думал: я ей и трёх кусков не пожалею, миленькая такая, как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.
— Ты, — говорю, — хвост ей отрезал под самый корень?
— Она макака, — говорит Юхименко, — у них хвостов не растёт.
Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой вошли прямо в шинелях.
Я говорю:
— А кто у нас есть!
Все обернулись. Юхименко распахнул шинель. Никто ещё ничего разобрать не успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками и на буфет.
Всю причёску маме осадил.
Все вскочили, закричали:
— Ой, кто, кто это?
А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.
Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него и не смотрели — все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос затянули:
— Какая хорошенькая!
А мама всё прическу прилаживала.
— Откуда это?
Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел показать, что знаю, как с обезьянкой надо. Я засунул руку в карман и крикнул, как давеча Юхименко:
— Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!
Все ждали. А Яшка и не глянул — стал чесаться меленько и часто чёрной лапочкой.
До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам: с буфета на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.
Вечером отец сказал:
— Нельзя её на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.
И я начал ловить Яшку. Я к буфету — он на печь. Я его оттуда щёткой он прыг на часы.
Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается. Оттуда — на картину — картина покосилась, — я боялся, что Яшка кинется на висячую лампу.
Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.
Яшка прижался к стене, оскалился и защёлкал языком — пугать начал. Но его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.
Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась торчать одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами, и казалось, сейчас заплачет от обиды.
Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:
— Привязать. За жилет и к ножке, к столу.
Я принёс верёвку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел верёвку в петлю и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застёгивался на три пуговки. Потом я поднёс Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал верёвку к ножке и только тогда размотал платок.
Ух, как он начал скакать! Но где ему порвать верёвку! Он покричал, позлился и сел печально на полу.
Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил чёрной лапочкой кусок, заткнул за щёку. От этого вся мордочка у него скривилась.
Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.
Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие чёрные ноготки. Игрушечная живая ручка! Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребёночек. И пощекотал ему ладошку. А ребёночек-то как дёрнет лапку — раз — и меня по щеке. Я и мигнуть не успел, а он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится. Вот и ребёночек!
Но тут меня погнали спать.
Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я всё прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить кроватку, чтоб он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на подушечку. Думал, думал и заснул.
Утром вскочил — и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на верёвке. Верёвка есть, на верёвке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы сзади расстёгнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на верёвке, а сам драла.
Я искать по комнате. Шлёпаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался. А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в печку — нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз — замёрзнет, бедный! И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло. А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на него снова синий жилет.
Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашёл сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что, казалось, летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и Яшка мог хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребёнок, на руках у кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.
Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он будет удирать. Чай Яшке дали в стакане.
Он обнял стакан, как ведро, пил и чмокал. Я уж не пожалел сахару.
Когда я ушёл в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришёл домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнётся от косяка и едет до стены. Пихнёт ножкой в стену и едет назад.
Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и, прищурясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и я чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить. Оставил сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в чернильницу, ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанию. Ах ты, дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески — все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с Яшкой сердился…
Но раз и мой папа рассердился на Яшку.
Яшка обрывал цветы, что стояли у нас на окнах. Сорвёт лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом привязал его в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка. А широкая шла из квартиры вниз.
Вот отец идёт утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по лестнице. Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы. Глянул вверх — никого. Только пошёл — хлоп, опять кусок извёстки прямо на голову. Что такое?
А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки извёстки, разложил по краям ступенек, а сам прилёг, притаился на лестнице, как раз у отца над головой. Только отец пошёл, а Яшка тихонечко толк ножкой штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, — это он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.
Но когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна снегом, Яшка стал грустным. Я его всё грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне.
Я попробовал сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал там, не разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под курткой, и обопрёшься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребёт мне бок: даёт мне знать, чтоб осторожней.
Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка смирно сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец раздали конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи, прямо из моего живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад. Девочки взвизгнули от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: «Это у меня третья рука; я этой рукой прямо в живот конфеты сую, чтоб долго не возиться». Но уж все догадались, что это обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.
Яшка долго злился на отца.
Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой как раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие конфетки. И каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара большим пальцем, ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на коленях и ждёт — ёрзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке; Яшка взял его в руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал подковыривать большим пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты брякают. Тогда Яшка схватил отца за большой палец и его ногтем, как стамеской, стал отковыривать крышку. Отца это рассмешило, он открыл крышку и поднёс портсигар Яшке. Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть, скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!
Был у нас знакомый доктор. Болтать любил — беда. Особенно за обедом. Все уж кончили, у него на тарелке всё простыло, тогда он только хватится поковыряет, наспех глотнёт два куска:
— Благодарю вас, я сыт.
Вот раз обедает он у нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой размахивает — говорит. Разошёлся — не унять. А Яша, вижу, по спинке стула поднимается, тихонько подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:
— И понимаете, тут как раз… — И остановил вилку с картошкой возле уха — на один момент всего. Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял её с вилки — осторожно, как вор.
А доктор дальше:
— И представьте себе… — И тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается. А Яшки уж нет сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.
Доктор сам смеялся, а всё-таки обиделся на Яшку.
Яшке устроили в корзинке постель: с простыней, одеяльцем, подушкой. Но Яшка не хотел спать по-человечьи: всё наматывал на себя клубком и таким чучелом сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелёненькое, с пелеринкой, и стал он похож на стриженую девочку из приюта.
Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько и вижу: стоит на подоконнике Яшка в зелёном платьице, в одной руке у него ламповое стекло, а в другой — ёжик, и он ёжиком с остервенением чистит стекло.
В такую ярость пришёл, что не слыхал, как я вошёл. Это он видел, как стёкла чистили, и давай сам пробовать.
А то оставишь его вечером с лампой, он отвернёт огонь полным пламенем лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.
Беда стало с Яшкой, хоть в клетку сажай! Я его и ругал и бил, но долго не мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит, он вас уже очень любит.
Надо ему выпросить что-нибудь — конфет там или яблоко, — сейчас залезет на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и ноготком поскрёбывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает с пальчиков чего-то.
Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица. Разряженная. Вся так шёлком и шуршит. На голове не причёска, а прямо целая беседка из волос накручена — в завитках, в локончиках. А на шее, на длинной цепочке, зеркальце в серебряной оправе.
Яшка осторожно к ней по полу подскочил.
— Ах, какая обезьянка миловидная! — говорит дама. И давай зеркальцем с Яшкой играть.
Яшка поймал зеркальце, повертел — прыг на колени к даме и стал зеркальце на зуб пробовать.
Дама отняла зеркальце, зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить. Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает с колен. Вот Яшка и решил понравиться, подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Крепко ухватился за кружева задними лапками и взялся за причёску. Раскопал все завитки и стал искать.
Дама покраснела.
— Пошёл, пошёл! — говорит.
Не тут-то было! Яшка ещё больше старается: скребёт ноготками, зубками щёлкает.
Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и видит в зеркале, что взлохматил её Яшка, — чуть не плачет. Я двинулся на выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит дико. Дама дёрнула его за шиворот, и своротил ей Яшка причёску. Глянула на себя в зеркало — чучело чучелом.
Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша схватилась за голову и — в дверь.
— Безобразие, — говорит, — безобразие! — И не попрощалась ни с кем.
«Ну, — думаю, — держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не возьмёт. Уж столько мне попадало за эту обезьянку!»
И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и ещё больше проказил. Очень ему хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину. Посреди двора был сложен горой казённый уголь, а вокруг склады с товаром. И от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А всеми собаками командовал рыжий пёс Каштан. На кого Каштан зарычит, на того все собаки бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую собаку бил Каштан с разбегу грудью. Ударит, с ног собьёт и стоит над ней, рычит, а та уж и шелохнуться боится.
Я посмотрел в окно — вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду, выведу Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелёненькое платьице, чтобы он не простудился, посадил Яшку к себе на плечо и пошёл.
Только я двери раскрыл, Яшка — прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни возьмись, вся стая собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он, как зелёненькая куколка, стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка, — сейчас разорвут. Каштан сунулся к Яшке, но Яшка повернулся к нему, присел, прицелился. Каштан стал за шаг от обезьянки, оскалился и ворчал, но не решался броситься на такое чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан.
Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент уселся Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и глазам бил Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным голосом, что все собаки врассыпную бросились. Каштан сломя голову пустился бежать, а Яшка сидит, вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками рвёт Каштана за уши, щиплет шерсть клочьями. Каштан с ума сошёл: носится вокруг угольной горы с диким воем. Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора и на ходу спрыгнул на уголь. Взобрался не торопясь на самый верх.
Там была деревянная будка; он влез на будку, уселся и стал чесать себе бок как ни в чём не бывало. Вот, мол, я — мне нипочём!
А Каштан — в ворота от страшного зверя.
С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор: только Яшка с крыльца все собаки в ворота. Яшка никого не боялся.
Приедут во двор подводы, весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с воза на воз перелетает. Вскочит лошади на спину — лошадь топчется, гривой трясёт, фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и удивляются:
— Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух!
А Яшка — на мешки. Ищет щёлочки. Просунет лапку и щупает, что там. Нащупает, где подсолнухи, сидит и тут же на возу щёлкает. Бывало, что и орехи нащупает Яшка. Набьёт за щёки и во все четыре руки старается нагрести.
Но вот нашёлся у Якова враг. Да какой! Во дворе был кот. Ничей. Он жил при конторе, и все его кормили объедками. Он разжирел, стал большой, как собака. Злой был и царапучий.
И вот раз под вечер гулял Яшка по двору.
Я его никак не мог дозваться домой. Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом. Яшка, как увидел кота, — прямо к нему. Присел и идёт не спеша на четырёх лапах. Прямо к скамье и глаз с кота не спускает. Кот подобрал лапы, спину нагорбил, приготовился. А Яшка всё ближе ползёт. Кот глаза вытаращил, пятится. Яшка на скамью. Кот всё задом на другой край, к дереву. У меня сердце замерло. А Яков по скамье ползёт на кота. Кот уж в комок сжался, подобрался весь. И вдруг — прыг, да не на Яшку, а на дерево. Уцепился за ствол и глядит сверху на обезьянку. А Яшка всё тем же ходом к дереву. Кот поцарапался выше — привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и всё не спеша, целится на кота чёрными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел с самого краю. Смотрит, что Яшка будет делать. А Яков по той же ветке ползёт, и так уверенно, будто он сроду ничего другого не делал, а только котов ловил. Кот уж на самом краю, на тоненькой веточке еле держится, качается. А Яков ползёт и ползёт, цепко перебирая всеми четырьмя ручками.
Вдруг кот прыг с самого верху на мостовую, встряхнулся и во весь дух прочь без оглядки. А Яшка с дерева ему вдогонку: «Йау, йау», — каким-то страшным, звериным голосом — я у него никогда такого не слышал.
Теперь уж Яков стал совсем царём во дворе. Дома он уж есть ничего не хотел, только пил чай с сахаром. И раз так на дворе изюму наелся, что еле-еле его отходили. Яшка стонал, на глазах слезы, и на всех капризно смотрел. Всем было сначала очень жалко Яшку, но когда он увидел, что с ним возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает!
А касторка ему так понравилась, что он стал орать, чтобы ему ещё дали. Его запеленали и три дня не пускали на двор.
Яшка скоро поправился и стал рваться на двор. Я за него не боялся: поймать его никто не мог, и Яшка целыми днями прыгал по двору. Дома стало спокойнее, и мне меньше влетало за Яшку. А как настала осень, все в доме в один голос:
— Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку, а чтоб по всей квартире эта сатана не носилась.
То говорили, какая хорошенькая, а теперь, думаю, сатана стала. И как только началось ученье, я стал искать в классе, кому бы сплавить Яшку. Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:
— Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.
Не знаю уж, кому он потом Яшку сплавил. Но первое время, как не стало Яшки в доме, я видел, что все немного скучали, хоть признаваться и не хотели.
сосредоточены на мире рабочих, промышленности и технологий. «Книга о производстве» методично объясняет детям производственные процессы… при этом прославляя достижения машин и рабочих» (Miller & Nafpaktitis 2007, 30). На практике производственная книга принимала самые разные формы, описывая такие темы, как машины, транспорт, повседневная жизнь рабочих и подробности сельскохозяйственного производства, а также иногда принимала форму книг с практическими рекомендациями, в которых детям показывали, как определенные предметы сделаны.
Эти методические пособия олицетворяли собой советский образовательный проект: обучение ребенка, то есть будущего работника, деталям его/ее будущего царства: «Производственное искусство должно было быть полностью интегрировано в жизнь, давая практическое руководство в мире знаний и объекты» (Oushakine 2016, 191). Производственная книга также была связана с конструктивизмом, движением, возглавленным в 1921 году такими художниками, как Алексей Ган, Александр Родченко и Варвара Степанова, которое призывало художника «идти на фабрику, где создается настоящее тело жизни» и продвигал идею «слияния искусства и жизни посредством массового производства и промышленности» (Lodder 1983, 2–3). (Подробнее о книге советского производства см. Фомин, 2009d; Штайнер, 1999, глава 3; Розенфельд, 2003, глава 3).
Одна из самых ярких производственных книг в Harer Collection — The Table ( Stol , 1926), иллюстрированная Евгенией Эвенбах , художник, испытавший влияние Владимира Лебедева и работавший с ним в Детском отделе Госиздата (Госиздат).
В творчестве Эвенбаха нашли отражение мотивы народного творчества, рекламных вывесок, средневековая архитектура и палитра древнерусских городов, таких как Новгород: «Новгород стал основой для всех моих работ. Именно в Новгороде родились мои детские книги» (цит. Розенфельд 2003, 256). В The Table , Эвенбах представляет мир труда и инструментов всего на нескольких страницах ярких иллюстраций. Ее описание столярного процесса очень конкретное и подробное; Розенфельд (2003, 259) отмечает, что Эвенбах работал с живыми моделями в столярных мастерских. В то же время люди-рабочие представляют собой схематизированные типы с упрощенными чертами, в манере, близкой к Лебедеву и супрематизму. Как и у Лебедева, изображения плывут по странице в поле белого пространства, оторванного от контекста и перспективы. «Повторяющийся ритм рабочих и расположение рисунков в виде полос, параллельных тексту, напоминают орнаментальный фриз» (Розенфельд 2003, 259).). Яркая оранжево-красная палитра напоминает цвета русского лубка и придает этим изображениям ощущение народного творчества.
(Розенфельд 2003, 259), особенно его иллюстрации к поэме Маршака о создании столярного рубанка, Как самолет сделал самолет (Как рубанок сделал рубанок , 1927). В этой книге лебедевские иллюстрации поражают полной элиминацией человеческого: вселенная предметов функционирует самостоятельно, а антропоморфизированными героями на странице служат прагматические орудия рабочего мира. Когда старый «дедушка-самолет» понимает, что его дни подошли к концу, он просит пилу, долото и молоток создать новый деревянный самолет, который заменит его. Они волшебным образом выполняют свои задачи без помощи человеческих рук, как на странице 10, когда молоток самостоятельно стучит по стамеске, чтобы сделать отверстие для металлического лезвия рубанка: «Тук-Тук. Тук-Тук. / Дон’ Ты бойся, милый внук: / Молоток ударяет по долоту, / И выкапывает лезвию канавку».
Как указывает Фомин, «в то время как Маршак наделяет предметы личностями и человеческой речью, Лебедев сосредотачивается только на их физических характеристиках (фактуре, цвете, объеме) и их функции в мире труда». Убирая рабочих-людей, Лебедев сильнее вовлекает ребенка в этот мир: «Вещи видишь глазами, а чувствуешь рукой… [Лебедев] не хотел, чтобы дети смотрели на рабочих, он хотел, чтобы они тянуться не к игрушкам, а к реальным, твердым орудиям» [Фомин 2009].б, 2:14; Юрий Герчук цитирует Фомина).
Обложка Как самолет сделал самолет также особенно примечательна тем, что напоминает о конструктивистском стиле, впервые созданном Александром Родченко и Эль Лисицким. . Ярко-красная типографика выразительно выделяет слово «сделал» ( сделал ) с его диагональным положением в центре страницы. Для русско-советского авангарда начала ХХ века «новым архетипическим символом неустойчивого, непостоянного существования.
.. была диагональ» (Штайнер 19).99, 63). Поставленное по диагонали слово «сделано» не только подчеркивает идею «создания» и, следовательно, конструктивизма, но и визуально напоминает « о двух квадратах » (1922) Эль Лисицкого, обсуждавшуюся в предыдущем эссе, а также знаменитый плакат Эль Лисицкого «». «Бей белых красным клином» («Клином красным бей белых» , 1919), в котором используются красно-белые геометрические фигуры, трафаретные буквы и диагональные слова, подчеркивающие «красный клин» большевиков.
; тонкие черные линии валов). Это усиливает как конструктивистский, так и производственно-книжный характер этой работы: она одновременно «практична» и авангардна, подчеркивая, как фабрика вписывается в абстрактный геометрический взгляд на реальность. Как и в случае с лебедевской How a Plane Made a Plane , трафаретная типография на обложке усиливает ощущение авангардной современности. Страница 1 из Хлеб выдвигает на первый план средство доставки (поезд, доставляющий зерно). Полностраничная иллюстрация сводится к красивому простому пересечению пересекающихся линий. Изогнутая дуга черно-красного парового двигателя пересекает реку, которая, в свою очередь, рассекает самый центр страницы, ее текущие воды превращаются в чистейший, минималистский элемент: просто полосу синего. Сам локомотив, как указывает Штайнер, является «героем производственной книги» (1999, 115).
Маршак в своей автобиографии вызывает в воображении волшебство паровоза для этого поколения: «Как мы, дети, были поражены в те дни первыми увиденными нами паровыми машинами — черными от копоти, с высокими трубами и огромными колесами. летят из-за угла, как настоящие черти, с градом искр… И кареты — зеленые, желтые, синие — стучали, маня нас в неведомые края» (1964, 41).
Такое же восхищение мощью паровоза — в «Железной дороге » («Железная дорога », 1928), написанной Елизаветой Тараховской и иллюстрированной Борисом Покровским. На страницах 5–6 этой книги мощность локомотива выражена удлиненными диагональными линиями, проходящими через разворот. Линии уходят в точку схода, расположенную за правой стороной кадра, намекая на то, что за картиной зрителя ждет что-то неожиданное и новое, и подчеркивая ощущение скорости и современности. Первая строка в тексте подчеркивает волнение: «Вот поезд! На третьей платформе: три зеленых вагона и десять или шесть красных!» Как и в случае с некоторыми другими производственными книгами, рассмотренными выше, яркая оранжево-красная палитра, напоминающая о 9-м0008 лубок , доминирует.
Крошечные люди, снующие по оранжевой платформе в спешке, чтобы найти место в красных или зеленых вагонах, кажутся запоздалой мыслью, подчиненной геометрической точности окон, доминирующих над верхней частью страницы. Эти окна напоминают геометрию железных и стеклянных навесов европейских железнодорожных вокзалов, которые сами по себе являются высшим символом современности, хотя и более ранней эпохи.
Конструктивистские элементы транспорта так же прославляются в произведении известного поэта-футуриста Владимир Маяковский, самый выдающийся советский поэт своей эпохи, иллюстрированный Борисом Покровским, чье творчество обсуждалось выше в Железная дорога . Это моя книжечка о морях и маяке (Эта книжечка моя про море и про маяк , 1927) прославляет труд самоотверженных советских рабочих, ухаживающих за маяком, а также самореференциально обращается к читателю с метакомментарием о роли автора.
В основе шутки названия книги лежит совпадение слова «маяк» (по-русски: маяк ) и собственного имени автора, дословно транслитерированного: Маяковский . Глубоко насыщенные темно-синие и красные тона Покровского создают очень привлекательное, похожее на плакат изображение лодок, брошенных в море, и рабочих маяка, ухаживающих за ними почти по-отечески. На протяжении всей книги рабочие трудятся над тем, чтобы безопасно доставить лодки домой, поднимаясь по винтовой лестнице, чтобы проверить состояние света (стр. 8), или полируя гигантскую линзу маяка (стр. 9).). К концу книги лодки доставлены в порт, и на странице 10 они представлены в блестящем, геометрически выстроенном дизайне, а трехсторонние прожекторы образуют иконоподобный треугольник приветствия лодкам, благополучно вернувшимся из порта. море. (Полезное обсуждение детских книг Маяковского в целом см. Weld 2018, 165–79).
Скорость современности и технологий выражается через почтовую службу в Почта (Почта , 1927) на стихи Самуила Маршака и иллюстрации Михаила Цехановского.
С самого начала в книге подчеркивается связь между почтой и транспортом, а иллюстрации корабля и поезда занимают видное место на обложке. Сама обложка, оформленная в виде почтовой марки, намекает на динамизм почтового письма с остроумным использованием штемпеля гашения, который обычно указывал бы на город отправления, здесь преобразованный для изображения имени и местонахождения издателя (Радуга , Ленинград, Москва). Таким образом, книга становится самим письмом (то есть письмом, которое книга описывает и воплощает), открывая зрителю, что оно уже покинуло свой первоначальный пункт назначения и, возможно, путешествовало далеко и широко.
Этот акцент на скорости и динамичном движении сохраняется на протяжении всей книги. Письмо молниеносно носится по миру в поисках предполагаемого адресата со всей путаницей, присущей современным технологиям. В конце концов он находит своего получателя, но только после того, как путешествует по миру, по ошибке попадая не в те места и останавливаясь в местах по всей Европе и Южной Америке.
Штайнер видит в этой книге воплощение конструктивистской попытки преодолеть время: «Визуальная текстура, Фактура Цехановского Почта . . . выражена попытка художника выйти за рамки привычных фрагментов остановившегося движения и прерванных движений во времени. . . Иллюстрации составлены как монтаж отдельных кадров» (Steiner 1999, 159–60). На странице 3 журнала The Mail почтовые конверты, вагон почтового поезда и другие сегменты поезда симметрично расположены в виде цветных прямоугольников. , все это часть большего геометрического совершенства современной жизни.0005
Стихотворение написано с точки зрения ребенка и включает конкретные детали детского опыта общения с рекой, такие как плавание и игры в воде. Слова связывают лодки, белье и другие предметы непосредственно с жизнью детей. Напротив, иллюстрации подчеркивают взрослый мир промышленности и транспорта и опускают ссылки на детские игры, которые можно найти в тексте. Изображения Эвенбаха подчеркивают такие задачи рабочих, как распиловка бревен, стирка и натягивание рыболовных сетей. Тем не менее, ее приглушенные тона, мягкие контуры и водные отражения придают этой книге более мягкую атмосферу, чем другие производственные книги, о которых говорилось выше; здесь темп кажется более похожим на медленный плеск реки. Джон Чех является редактором недавно опубликованного журнала American Writers for Children, 1900-1960 (том 22 в Dictionary of Literary Biography ). Он преподает детскую литературу на факультете английского языка Флоридского университета в Гейнсвилле.
Элизабет Кливер живет в Монреале. Ее иллюстрации — в таких книгах, как « Как лето пришло в Канаду», «Ожерелье гагары», «Горные козлы Темлахама», «Похититель огня», «Чудесная лань».0009 и Петрушка (последние два написаны ею) — принесли ей международное признание. За свои иллюстрации в The Wind Has Wings она была награждена первой медалью Амелии Фрэнсис Ховард-Гиббон за иллюстрацию от Канадской ассоциации детских библиотекарей (награда, которую она также получила за The Loon’s Necklace ). За книгу «Чудесная лань » она получила премию «Книга года», присуждаемую Канадской ассоциацией детских библиотекарей, и премию Совета Канады по детской литературе за
Мортон Н. Коэн, почетный профессор Центра аспирантуры Городского университета Нью-Йорка, написал и отредактировал книги о Райдере Хаггарде, Редьярде Киплинге и Льюисе Кэрролле.
Сейчас он работает над биографией Льюиса Кэрролла.
Жюль Гелерн родился в Европе и получил начальное образование в Париже. Он имеет докторскую степень. в сравнительной литературе эпохи Возрождения и опубликовал исследования « Commedia » Данте и « Heptamérun » Маргариты де Наварры . Он профессор английского языка в Бруклинском колледже, где преподает, среди прочего, детскую литературу.
Джулия Хирш имеет докторскую степень. по английскому языку и сравнительной литературе Колумбийского университета, а также является профессором английского языка в Бруклинском колледже, где она работает с 19 лет.64. Она опубликовала ряд личных эссе, а также научных статей о Чосере и [End Page 191] о елизаветинском переводе, а также является автором книги Family Photographs: Content, Meaning, and Effect , опубликованной в 1981 г. Издательство Оксфордского университета.
Леонард С. Маркус, приглашенный редактор этого выпуска Лев и Единорог , много публиковался по детской литературе, иллюстрациям и связанным с ними вопросам.
Он преподает в Школе визуальных искусств в Нью-Йорке и работает над биографией Маргарет Уайз Браун.
Анни Писсар, французская писательница и исследователь в области детской литературы, часто публикуется в
Дэвид Притчард — писатель и переводчик, живущий в Суомпскотте, штат Массачусетс. Он перевел рассказы и эссе для журналов Triquarterly, Fiction и Dissent , а также его перевод с Сюзанной Джилл Левин из A House in the Country 9.0009 чилийского писателя Хосе Доносо был опубликован прошлой весной Альфредом А. Кнопфом.
Сюзанна Ран преподает детскую литературу на английском факультете Тихоокеанского лютеранского университета в Такоме, штат Вашингтон, и является автором книги «Детская литература : аннотированная библиография истории и критики » (Нью-Йорк: Гарланд, 1981). Ее статья о «Сказке о двух плохих мышах» Беатрикс Поттер включена в том «Детская литература » 1984 года.